Черная свеча
Шрифт:
Никанор Евстафьевич погрозил Голосу кулаком:
— Не путайся! Тож мне — членопутало! Воры, коли он и честные, я Вадиму уже объяснял, своё место в человеческом беспорядке имеют. Оно у них, как у волков среди другого зверья. Однако в каждом звере есть немного волка, а в каждом человеке… он рождается, а в ем вот такусенький… — Дьяк показал самый кончик мизинца, — прямо крохотный воришка схоронился. И ждёт. Должность получить заведующего магазина, опартиелся. Почва готова, и из неё молодым ростком воришка проклюнулся. С уторка шепчет своим внутренним голосом или голоском жена: «Глянь, Захар,
Вроде бы со страстью жгучей говорил Дьяк, а лицо не менялось, оставалось добрым, слегка разомлевшим от выпитого чаю с мёдом.
— У нас, ты не хмыкай, Вадим, есть особая прилипчивость к жизни, — продолжал Дьяк, всё-таки сжалившись над исходящим слюной Соломончиком и угостив профессора ложкой мёда. — Изводить нас не просто, но можно. Куда сложней с суками да с коммунистами сражаться будет. Придёт такое времечко. Придёт! У них же на одно рыло — две жизни. Какая главная — сами не знают, а чтоб без обмана существовать — не получается. Убивать? Так это опять же по-большевистски выходит, шило на мыло менять. Нахлебается с ними Россия…
К столу подошёл слегка приседающий на левую ногу зэк в брезентовой куртке, застенчиво мигая гнойными глазами, спросил:
— Звали, Никанор Евстафьевич?
— Ты в одной камере с греком сидел, — сразу начал с дела Дьяк. — Как его фамилия, Вадим?
— Заратиади. Моих лет и роста одного. Борисом зовут.
Зэк выпятил нижнюю губу, одновременно закусил язык, выражая таким образом сосредоточенную работу памяти. Наконец сказал:
— Фиксатый. Кони жёлтой кожи. Метла хорошо подвешена.
— Он, — подтвердил Вадим.
— Шо я могу за него сказать: шпилит прилично, весёлый, лишка не двигает. За масть мы с ним не толковали, мыслится мне — из порченых фраеров. Шёл по делу вместе с Идиотом — ограбление почтового вагона.
— Идиот… — Дьяк почесал широкую переносицу, поглядев на Соломона, махнул рукой. — Ты покуда иди. За революцию после доскажешь. Интересно, верно, Вадим? Так получается. Идиот с ним раскрутился? Самостоятельный вор, пошто подельника доброго не нашёл?
— Так, может, он добрый и есть. Худого за ним не признал.
— Буди Краха, что гадать?!
Под большим ватным одеялом что-то зашевелилось, чуть позже показалось маленькое личико в белом венчике клочкастой бородёнки. Личико опёрлось круглым подбородком на засаленный край одеяла, сонные глазки с трудом освободились от тяжести набухших век.
— Что тебе известно за
— Идиот?! — звук разорвал слипшиеся губы звонко и пискляво. — Он — жертва милицейского произвола. Их было трое, а наводил грек…
— Ясно. Вылазь, иди сюда, дубина! Кричишь на всю зону.
— К вагону я тоже имел приглашение.
— Чего ж не подписался?
— Дал согласие на другую работу. С ним пошёл Канцлер, а он такой легкомысленный, чуть что — сразу стреляет. Я с такими не вожусь.
— Хватит хвалиться-то! Скажи лучше — как к ним грек втёрся?
— Диму спросить надо: он привёл. Но, думаю — плохого не возьмёт. Дима — битый. Пил мало, а значит не дурак. Одно меня смущает — их какие-то железнодорожники постреляли! Не стыдно, если б настоящий чекист, с орденом, а то голь беспартийная!
— Ох, Олежка, — улыбнулся Дьяк. — У тебя язык с членом на одной жиле болтаются. Сядешь с тем греком играть. Пощупаешь иноземца. Не балаболь попусту. Подогрей… Тьфу ты! Остарел совсем: лошадь лягаться учу. Иди. Досыпай!
И повернувшись к Упорову, облизал с ложки мёд, после сказал:
— Такие дела, Вадим. Ты, случаем, не бежать с ним собрался?
Вопрос был задан вскользь, без навязчивого интереса, но бывший штурман знал: по-другому о вещах серьёзных здесь не говорят.
— Собрался, — ответ был таким же спокойным, как и вопрос, что понравилось вору, хотя своего удовольствия он ничем не выдал. — Только меня что-то держит внутри, а что — понять не могу…
— Бегал уже, то и держит. Подумай ещё, Вадим. Желанья, они часто неуместны бывают от глупых страстишек. Давай ещё медку отведаем, пока Соломона нету. Умен Соломон! Знаешь, за что устроился? Подворовывал книжечки ценные да разные ксивы тёмные. Со стороны не подумаешь…
— Он, может, и умен, мне от того не легче…
— Потерпи, потерпи. Чой-то там, за зоной, происходит. Сталина трюмят. Все им содеянное оказалось противным ленинскому курсу партии. Одного в толк взять не могу: что ж она — лошадь слепая, партия эта?! Не видела, куда её ведут? Ещё народ за собой тащила, сука…
Перед разводом случилась заминка: начальство задержалось, и, пользуясь случаем, капитан Сычёв, о ком ничего худого по зоне не ходило, подошёл к заключённому Дьякову с вопросом:
— Староста, почему ваши люди не присутствовали на политинформации? С приказом начальника лагеря были ознакомлены все.
— Во-первых, гражданин начальник, — примирительно улыбнулся Никанор Евстафьевич, — это не люди, а воры, они скоро отомрут сами. Во-вторых: политику знают назубок. Слышь, Крах, кто такой гражданин Хрущёв?
Зэк цыкнул зубом, оглядел капитана, как неисправимого двоечника опытный педагог:
— Верный ленинец, борец за дело мира и торжество коммунизма! Специально вылез из шахты, чтобы занять место на капитанском мостике.
— Как? — счастливым голосом спросил капитана Сычёва Дьяк. — Радио не надо. Газета такого не придумает.
Капитан усмехнулся, не теряя ровного тона, предупредил:
— Советую, заключённый Дьяков, не путать в дальнейшем приказ с приглашением. Будете наказаны.
— Не сомневайтесь, гражданин начальник: в следующий раз мы вам такое расскажем, про что и Никита Сергеевич не знает.