Черная свеча
Шрифт:
Сычёв слегка покраснел, но в это время его окликнули:
— Гражданин начальник, вопрос позвольте задать? — над строем поднялась короткая, сильная рука.
Капитан глянул и увидел Хряка, чья всегда наглая рожа на этот раз выражала, нет, даже требовала сочувствия. Ничего хорошего от Хряка Сычёв ждать не мог, потому кивнул Подлипову:
— Разберитесь, старшина!
И отошёл от строя настолько, насколько его отпустило любопытство, принялся разминать пальцами папиросу.
— Чо надо, Свиньин? — зарычал Подлипов. — Если в карцер собрался — пиши заявление.
— Вопрос
— Спрашивай! — приказал Подлипов с угрозой.
— Ну, дойдём мы до сияющих вершин, ну, залезем на самую высокую макушку. Дальше что?
— Дурак! Будем жить при коммунизме. И плевать сверху на капиталистов.
— Вас куда девать, гражданин начальник?
— Меня? — старшина не потерялся. Был готов и ответил с холодной усмешкой: — Я, Свиньин, тебя и при коммунизме охранять буду. В зоопарке. А пока мы его построим, посидишь в карцере. Трое суток! Все! Откроешь рот — добавлю!
— Ежели ему «Интернационал» спеть хочется, тогда как?
— Дуплетом будете петь. Ключников. Тоже, наверное, попоститься захотел?
— Поститься? — Ключик замотал головой. — Упаси Господи, гражданин начальник. Я же — атеист.
— Что ещё за масть объявилась? Почему не знаю?!
— Атеист, гражданин начальник… как бы вам проще объяснить. — Ключик сунул в рот палец и закатил глаза, а капитан Сычёв подошёл на шаг ближе, едва скрывая улыбку.
— Педераст неверующие — подсказал Жорка-Звезда, — Чо объяснять, когда любой грамотный человек знает.
— А! — обрадовался Подлипов. — То-то я смотрю, у тебя походка изменилась.
Ключик покраснел, принялся оправдываться беззлобно и как всегда лениво:
— Георгий шутит, гражданин начальник. Со мною все в порядке, походка от голода такая. Вы-то сами член партии?
— А то как же?! На такой пост всякого не поставят. У меня стаж с войны.
— Значит, и вы — атеист…
— Замолчи! Трое суток! А ну, подравняйсь! Вам только дай волю. Кого угодно из себя выведете. Атеисты, мать вашу так!
Упоров не прислушивался к разговорам, даже о побеге думалось без прежней страсти и интереса. Он смотрел мимо шевелящегося рта старшины, мимо расхохотавшегося капитана Сычёва в сторону уходящей к горизонту чахлой колымской тайги, а видел тихую бухту и застывшую белую яхту. Члены экипажа совсем не похожи на тех, кто его окружает, просто люди, каких любит море: спокойные, сильные, без тайного умысла в глазах.
Медленно, грациозно, точно лебедь, яхта отходит от искусанного морской водой гранита пристани. Он без сожаления наблюдает за береговой толчеёй, исчезающей из его новой жизни.
— Поднять паруса! Лево на борт!
— …Ты что, Упоров, глухой, чо ли?! — старшина Подлипов рассержен. — Пошли со мной! Спит стоя, лошадь!
— Яхту видел белую, — сознаётся зэк, — Кстати, куда мы идём?
— Ты хотел знать — куда тебя ведут? Начальство затребовало. Опять что-нибудь натворил или хочешь натворить. От тебя ничего другого не дождёшься.
Подлипов достал из кармана спичку и, ковыряя в зубах, продолжал рассуждать:
— Забавный
— Спасибо за науку, гражданин начальник.
— Да чо там, — засмущался не ожидавший такого ответа Подлипов и, расправив под ремнём гимнастёрку, добавил: — На то и поставлены, чтоб вас на путь наставлять.
Начальство знает все. Есть такое начальство, которое не только все знает, но и кое-что соображает, а главное — делает. Упоров не догадывался, что именно с таким начальством ему придётся столкнуться. Сперва он подумал — буду крутить дело с грузом, и был сбит с толку неожиданно приятным предложением:
— Садитесь!
Команда поступила от полковника с холёным лицом и бакенбардами, придающими ему сходство с героями Гоголя. На вид полковнику было лет пятьдесят. Впрочем, когда постоянно видишь перед собой измождённые лица потерявших возраст людей, судить о возрасте тех, кто находится на другой ступени жизни, сложно. Скорей всего, полковник — много старше. Несомненно другое — он был главным в просторном, отделанном под морёный дуб кабинете начальника лагеря.
Упоров сел. От непривычной мягкости и удобства обтянутого коричневой кожей стула почувствовал себя беспомощным, а запах одеколона «Красная Москва» сразу выделил его собственный запах, оказавшийся до тошноты неприятным.
«Должно быть, они нюхают тебя, как кусок падали. Живой падали»! — зло подумал зэк, перестав принюхиваться, даже испытал что-то похожее на превосходство в кругу одинаково пахнущих людей он был сам по себе.
Полковник с бакенбардами отодвинул жёлтую папку, переместил взгляд на заключённого. Ощупью, белой ладонью без мозолей нашёл золотой портсигар, достал папиросу, и сразу перед ним загорелась немецкая зажигалка расторопного Морабели. Он прикурил, продолжая рассматривать зэка через голубоватый дым.
— Вы действительно не принимали участия в убийстве старшины Стадника?
«Как же, как же, гражданин начальник, лично треснул в солнечное сплетение!» — протащил сквозь себя чистосердечное признание зэк и ответил, насупившись:
— Нет. Не принимал.
— Ваша мать была пианисткой, отец — боевой командир?
— Да, гражданин начальник.
— Что вас толкнуло на побег?
— Желание быть свободным.
Упоров заметил — из всех присутствующих нервничает один Морабели. Начальник лагеря стоит с отсутствующим видом у окна, рассматривая свой новый «газик».