Черниговка
Шрифт:
Что мне до всего этого? – думаю я. Это меня не касается… А если бы Андрей был твой сын – касалось бы? Я пытаюсь представить себе, какая жена будет у Тосика. Нет, смешно, и ничего не выходит. И все равно я ничего не стала бы делать – да и что тут сделаешь? Разве я могу сказать: помни Андрея… тоскуй о нем… люби его…
– Вот в книгах пишут, и вы говорите – любовь… Любовь… А какая она такая, эта любовь, если Муся ваша… Сказали бы вы ей…
Как и Тоня, Лиза спотыкается о мой взгляд и, недолго помолчав, говорит:
– Да, да… Я знаю, обидеть легко, а потом исправь попробуй…
И я не могу разобрать, говорит она серьезно или с насмешкой.
Трудно, трудно быть свекровью. Вот пришло мне письмо от Андрея – он спрашивает, здорова ли Муся? Почему не пишет?
Письмо короткое, тревожное – видно, оно трудно писалось, и есть в нем какой-то невысказанный вопрос.
Я отвечаю бодро: Муся здорова, много работает, на днях напишет. А Мусе говорю сердито (так, наверно, сказала бы настоящая свекровь):
– Садись и пиши Андрею. Нет, не завтра, а сейчас.
Так же весело и просто, как делает все, она садится к столу и, не задумываясь, крупным разгонистым почерком не пишет – катает письмо.
…Я знаю капитана из пятой палаты. Фамилия его Малинин. Ему лет тридцать. Я хотела бы, чтоб у него было неприятное лицо. Отталкивающее, противное. Чтоб он был фанфарон и нахал. Тогда бы я могла относиться к нему плохо. Но он не такой. Я не знаю, красивый ли он, но лицо у него хорошее.
Однажды я слышала, как его сосед по палате, капитан Лебедев, кричал на санитарку:
– Безрукие, толком ничего не умеют сделать! Заелись тут, в тылу!
Малинин приподнялся на койке.
– Постыдитесь! – сказал он гневно. – Кому вы это говорите?
– Па-апрашу без замечаний! – бешено сказал Лебедев. – Это не ваше дело!
– Это мое дело! – ответил Малинин. – Вы не смеете так разговаривать с людьми.
На меня, когда я бывала в госпитале, Малинин смотрел как будто настороженно, вопросительно. Иногда мне казалось – хочет заговорить. Но он молчал. Он выздоравливал, и его часто можно было видеть в коридоре у окна, откуда открывались горы. Как-то наши ребята устроили концерт в палате для выздоравливающих. Раненые, уже хорошо знавшие всех наших артистов, стали просить, чтобы Таня почитала стихи. Она вышла на середину палаты и, не боясь, не стесняясь, радостно и с охотой начала выкликать свое:
Одеяло убежало!Улетела простыня…Я стояла в дверях. Рядом, не заходя в палату, опираясь на палку, слушал капитан Малинин.
– Ах ты зверюшка смешная! – сказал он.
Я взглянула на него – он смотрел на Таню, улыбаясь.
– У вас есть свои? – спросила я вдруг.
– Нет, я не женат, – ответил он, не повернув головы, – но я очень люблю детей.
– Какое странное письмо я получила от Андрея, – сказала мне за ужином Муся. – Посмотрите, Галина Константиновна: «Муся, голубчик мой, с чего это ты вздумала писать мне на машинке? И почему ты пишешь, что учишься печатать, Ведь ты отлично стучала? И вообще какое-то странное письмо получилось, я не совсем понял его». Галина Константиновна, не посылала я ему письма на машинке – ничего не понимаю! Интересно, кто это упражняется?
Я подумала, что, кажется, могу пролить свет на это таинственное происшествие. Больше всего мне хотелось попросту отшлепать шалую девчонку.
– Ты ничего не хочешь сказать мне, Тоня? – спросила я на другое утро.
– Нет, а что?
Ее маленькие, карие, умные, как у медвежонка, глаза смотрели независимо.
– Где ты раздобыла пишущую машинку?
– А, это! В канцелярии, в госпитале. Я попросила, меня там знают, мне разрешили. Ничего получилось.
– Тоня, да ты понимаешь?..
– Нет, не понимаю! – вдруг закричала она. – Не понимаю и понимать не хочу! Он там свою кровь проливает, погибнуть может, а она ему не пишет, разве я не знаю? А он с горя под пулю может стать! Как это вы говорите – нельзя мешаться! Надо мешаться! Надо! Вы думаете, если вы влюбитесь, я буду молчать? Да я…
Она поглядела на меня и вдруг осеклась.
– Ладно, – сказала я тихо. – Что же ты написала?
– Я? Я написала: дорогой Андрей, не обижайся, что пишу тебе на машинке, захотелось научиться, да и не мешает еще одну специальность завести, теперь все многостаночники. У нас все хорошо, я здорова и люблю тебя по-прежнему и даже еще больше. Бей фашистов, а мы в тылу тоже не подкачаем. Целую тебя миллион раз. Жду ответа, как соловей лета… Почему вы смеетесь, Галина Константиновна? – спросила она испуганно. – Не так надо было?
…Итак, все – кто молчаливо, а кто и вслух – требовали, чтобы я поговорила с Мусей. Я бы и поговорила, да не понимала я, что ей сказать. Если она разлюбила Андрея, так ведь не полюбит снова оттого, что я с ней поговорю? А если любит, то мои слова только оскорбят и рассердят ее. Ну что ж, пускай сердится. Дома мы никогда не оставались один на один. Поэтому утром, когда мне надо было на Незаметную, а ей в госпиталь, я дождалась ее, и мы вышли вместе.
– Муся, – сказала я, – я хочу тебя спросить – не как свекровь, не как мать, а как твоя подруга – почему ты не пишешь Андрею?
Она молчала. Я взглянула на нее и впервые увидела это лицо серьезным, даже хмурым. Мы дошли до детского дома, она замедлила шаг, собираясь свернуть к госпиталю. Потом остановилась и взглянула на меня сумрачно:
– Неохота мне писать ему. Не знаю, что писать. Ведь вы же сами все знаете.
Я решила испить чашу до дна:
– Ты полюбила другого?
Боже мой, подумала я, провалиться мне, что ли, сквозь землю?
– Не знаю! – Муся улыбнулась. – Я еще сама не знаю! Только он мне очень нравится. – И вдруг серьезная, нахмуренная Муся исчезла и предо мною опять стояла та, которую я знала и к которой привыкла: – Вы не думайте, Галина Константиновна, он не какой-нибудь легкомысленный, он очень хороший. И он неженатый. И он сказал, что любит меня, и, кажется, я его тоже люблю. Он скоро выпишется, и мы уедем в Магнитогорск к его родителям – ему на фронт не скоро.
– Еще не знаешь, любишь ли, – и уедешь с ним в Магнитогорск?
– Нет, наверное, люблю. Я почти уверена, что люблю. Вы не сердитесь, что так получилось!
…Видно, когда не любишь, легко быть жестокой. Письма от Андрея все шли и шли, небрежно распечатывались, наспех читались – с гримасой нетерпения и скуки. Зачем приходят эти бедные, никому не нужные письма? Если б одно из них было мне – оттуда, где сейчас Семен, от него. Если бы, если бы…
– Я не хочу, чтобы Муся с нами жила! – непримиримо сказала Лена.