Черно-белая радуга
Шрифт:
сущности, что я сдался.
Филипп мог часами не выпускать из рук фотоаппарат, а потом, проявив плёнку, заявить, что столько
времени было потрачено впустую. Он гнался за чем-то, искал, но не находил.
Он обожал говорить, а я был благодарным слушателем, молчаливым, внимательным, сливающимся
с фоном.
Я узнал, что цель его жизни — один-единственный кадр, ради которого живёт настоящий творец.
Любой творческий человек в конце пути подводит итоги своей деятельности, и если
то самое, лучшее, единственное, настоящее, значит он бездарно прожил отведённое ему.
Создание шедевра — цель творящего.
И не имеет значения, как оценят это другие, важно лишь то, что ты сам понимаешь — да, это оно!
Мы на протяжении всей жизни пытаемся понять, в чем её смысл, а Филипп знал это, как прописную
истину, — смысл его жизни в том, чтобы найти один-единственный кадр... а потом и умереть не
жалко. Он вообще не боялся смерти. Он боялся не успеть найти и познать своё собственное
совершенство. Он видел прекрасное во многом, в том числе и во мне, но всё это было не тем.
Я не любил Филиппа, — нельзя любить того, кого не понимаешь, — но я определённо восхищался
им. Я никогда не питал иллюзий на счёт его чувств ко мне — я был его проектом, в чём-то
прекрасным и в какой-то степени даже совершенным, но не его искомым смыслом жизни.
Мне не было обидно. Я привык к тому, что Филиппа мне не понять.
Я был слишком приземлённым, а он лишь иногда спускался ко мне, чтобы запачкаться, но после, поднявшись, вновь очиститься, отмыв всё до последнего тёмного пятнышка.
Он был особенным для меня в каком-то духовном понимании, но не в физическом. Мой реальный
мир разительно отличался от искусственного, созданного в моей душе Филиппом. Наши пути
пересекались лишь там.
Моё восхищение им уступало место обычной и привычной жизни, как только за моей спиной
захлопывалась дверь его квартиры-студии. Всему должно быть своё место.
Мы ходили на сборища «неземных», но я, как прежде, оставался сторонним наблюдателем, взирающим на происходящее из своего угла, а Филипп, напротив, врывался в толпу, сверкая
бледной, холодной, но прекрасной звездой, выделяющейся на небосклоне.
Я с улыбкой смотрел на его поклонников и поклонниц, стремящихся урвать каплю божественного
внимания. Когда-то и я сам с благоговейным трепетом следил за каждым его движением, но не я
поднялся к богу — он снизошёл до меня. Я всё-таки стал особенным, хотя никак не добивался этого.
Что-то свыше решило всё за нас.
Я привык к «трескотне» фотоаппарата, вспышкам и часто нацеленному на меня объективу. Я не мог
отказать Филиппу в его слабости. Мне даже было приятно и лестно, что он считал меня достойным
своих творений.
У нас
они понимаются в общепринятых нормах общества. Отчасти и поэтому я чувствовал себя не вполне
нормальным, что уж говорить о Филиппе, к которому слово «нормальность» вообще нельзя было
отнести ни под каким видом...
Нам могут встречаться разные люди, порой порицаемые обществом, а порой, наоборот, восхваляемые им, но лишь мы сами можем решить с точки зрения собственной, а не навязанной
морали, кто они для нас и какие они. Нельзя судить о человеке по чьим-то словам и домыслам. Если
ты не можешь самостоятельно разобраться в том, кто для тебя какой-то человек и каков он в твоём
представлении, тогда ты ничтожество, жалкая тварь и отродье , ошибочно считающее себя
личностью. Никто, кроме тебя самого, не разберётся в твоей душе — посторонний непременно
заплутает в этих закоулках.
А общество? Общество не всегда диктует истину. Общество, пользуясь своим большинством, навязывает удобное и угодное ему.
Ты сам себе истина, и лишь ты можешь договориться со своей моралью и совестью. Если в тебе
заложена гниль, вряд ли общество очистит тебя от неё, и убить добродетель в тебе общество может
только в том случае, если ты слаб и не способен бороться за самого себя, предпочитая сдаться и
плыть по течению вместе со всеми.
Мы с Филиппом не хотели быть заключёнными в установленных рамках общества, мы обходили
стороной эти рамки, если они противоречили нашим нормам. Нет, мы не устраивали никаких бунтов
и революций, потому что они тоже своего рода рамки, мы просто жили. Жили так, как хотели этого
мы. Мы были массой и одновременно не были. Мы просто оставались собой, что в наше время почти
редкость.
Если бы я мог изменить прошлое, я прожил бы его точно так же и во второй раз, потому что мне не
о чем жалеть. Было и плохое, и хорошее, но оно было, и это нельзя перечеркнуть и забыть, ведь тогда
я не стал бы тем, кто я есть.
Странно, но я даже не сразу заметил, что не видел Филиппа уже долгое время. Наверное, в этом и
была прелесть наших отношений — никто никому и ничего.
Я пришёл на вечер «неземных» только потому, что это стало привычкой, может, вредной, но
привычкой.
Ничего не изменилось: те же сонные лица, затуманенные глаза, тихая музыка, клубы дыма, очередной оратор, вещающий с импровизированной сцены — никаких перемен.
Я стоял в своём обычном уголке и внутренне расслаблялся, когда ко мне подплыло неопределённого
пола существо и спросило:
— Вы ведь Совершенство?