Черно-бурая лиса
Шрифт:
Мне так захотелось сорвать хоть ягодку, положить её за щеку и долго сосать, как барбариски, чтобы щекотало в горле от ананасного запаха!
Но я бы лучше умер от голода, чем сделал это, и только сглотнул слюнки, вернулся в шалаш, подгрёб поближе к выходу траву, расстелил на ней пальто и лёг.
До ломоты в глазах я всматривался в темноту. Мне казалось, что я лежу в засаде с пистолетом в руке. Сначала это было интересно, а потом надоело. И чувствовал я себя не бесстрашным сторожем, а перед всеми виноватым человеком, чувствовал, что я не благородный мушкетёр,
Тогда я стал читать наши старые стенгазеты и рассматривать карикатуры.
Одна большая статья называлась:
ПОЗОР МЕЛКОМУ ВОРИШКЕ И ЕГО УКРЫВАТЕЛЯМ!
Статья была про то, как Гарик украл в первой четверти из зоокабинета чучела малиновки и трясогузки. Я заметил тогда, что он их прячет за пазухой, но пообещал Гарику, что не выдам его, если он их отнесёт обратно. Гарик после уроков полез через окно в зоокабинет, а я стоял за углом и следил, чтобы его не увидели. Так никто и не узнал про Гарикову кражу. Правда, старичок — учитель истории заметил, как Гарик спрыгнул из окна кабинета и как мы оба убежали, но у него было слабое зрение, он не разглядел нас как следует, и поэтому в статье Гарик назывался иксом, а я, его «укрыватель», — игреком. Потом эта история забылась.
«Лучше бы раньше все узнали, что он за тип…» — подумал я. И уже не гордился тем, что Гарик тогда сказал мне:
«Ты молодец. Ты не предатель».
Батарейка фонарика могла разрядиться. Я выключил его и попробовал писать в уме диктанты. Потом вспоминал трудные слова и сам себе объяснял, почему они пишутся так, а не иначе.
Вдруг кто-то заскрёб по картону на крыше. Я замер, а кто-то снова заскрёб. Тогда я выбежал из шалаша, выстрелил из пистолета, хотел крикнуть: «А-а!» — но у меня почему-то пропал голос. Я только зашипел, как испуганная кошка, и услышал смех. Из-за шалаша вышел Пашка:
— Думал, ты уснул. Страшно?
Я с минуту не мог выговорить ни слова, как будто захлебнулся, потом спросил:
— Зачем пришёл?
— Ну, ну!.. Наставил наган прямо в грудь. Убери! Домой не хочу идти. Меня участковый ищет. По подозрению. Заберёт и будет держать, пока не разберутся. А что в бригаде скажут? Пошли в шалаш!
— Ты откуда знаешь, что я здесь?
Я был рад Пашке, хотя спрашивал строго, как на мосту.
— Маринку встретил… Интересно, кто тут вчера побывал? Давно я в шалаше не спал…
Мы вползли в шалаш. Пашка уселся в углу, обхватив руками коленки. Я снова лёг и, продолжая наблюдать за садом, сказал:
— Все на нас думают, кроме отца и Маринки… И Петра Ильича.
Пашка посмотрел, потом угрюмо сказал:
— Теперь на всю жизнь так будет… И даже через полвека… Сколько мне стукнет через полвека?
— Шестьдесят шесть, — подсчитал я.
— И вот буду я старым, честным Пашкой, а у кого-нибудь пропадёт что-нибудь, и опять… Участковый начнёт дёргать, и жильцы пальцами тыкать… Уеду!..
— Через полвека ничего не будет пропадать у людей, — сказал я важно. — Всё будет общее. Ну, может, только случайно, по рассеянности кто-нибудь снимет с верёвки черно-бурую лису… Из-за пережитков социализма. — Я вспомнил разговор с отцом о пережитках, которые были при феодализме.
— Как это — пережитки социализма? — недоверчиво спросил Пашка.
— Очень просто. Ведь сейчас на нас действуют пережитки капитализма, а потом — социализма. Но они будут лучше прежних, безобиднее.
— На кого это «на нас» действуют? — Пашка толкнул меня ногой.
— Я не про тебя. На тебя уже не действуют. Ну, например, на меня. На меня даже пережитки каменного века действуют, не то что капитализма.
— Ничего я не понимаю в этих пережитках. Забыл историю.
— Вот, смотри! — непонятно почему разошёлся я. — В каменном веке люди были безграмотные?
— Наверно, — сказал Пашка.
— А я чемпион роно по ошибкам. Директор так сказал. Или, например, залез… один подлец сюда в сад и обобрал первую показательную клубнику. А она общая. Это капитализма пережиток. А если… если другой знал, что он лезет в сад, и не удержал его… и потом не выдал… какой это пережиток?
— Не знаю… Лучше скажи, какой у участкового пережиток?
— Надо у отца спросить. А у того, другого, пережиток феодализма. Это точно!
— Почему?
— Потому что при феодализме были рыцари. Они имели честь. Но клубники общей тогда не было. И один не выдавал другого. Ни за что! Но клубники-то тогда общей не было! — уныло воскликнул я. — Вот ты бы донёс на рыцаря, если бы он у феодала клубнику украл?
— Меня такие рыцари до колонии довели… Уеду… — Пашка всё думал об участковом. Потом спросил: — Гарик лазил?
— Угу… — промычал я, и мне стало как-то легче. — Как догадался? Он принёс клубнику в котельную. Я ни одной не съел, всю в него запихал, а он отравился. Судить будут?
— Балда ты! Надо было сразу действовать, раньше пережитков… Я на своей шкуре испытал таких товарищей, как Гарик. Нет! Надо уезжать. Туда, где меня не знают. Я объявление видел: «Госцирку требуется один конюх в отъезд». Возьмут. Я люблю лошадей. — Пашка растянулся рядом со мной.
— Когда вру, — сказал я, — у меня что-то давит внутри и мутит, пока не скажу правду. Отец приучил. Но как же я скажу? Прошепчу Маринке на ухо, как Котов завучу?.. Не могу я так. Крепкий у меня рыцарский пережиток.
— Твой отец взял меня в бригаду, хотя все косились. Как это так? У них за звание борются, а я из колонии… Теперь профвзносы доверили собирать… Если узнают про черно-бурую — мне хана. Опять начнут коситься. И жди, пока выяснят…
Каждый из нас стал думать о своём. Вдвоём в шалаше было теплее. Пашка заснул, положив голову на ладони. Из кармана у него торчали белые концы, которыми все рабочие на заводе вытирают руки. С танцплощадки уже не доносилась музыку, я слушал, как на ветру шелестят листьями молодые яблоньки, и прошептал вслух: