Черно-бурая лиса
Шрифт:
— Наоборот! — воскликнула мама. — Катализирует! Поощряет. Сначала надо приучить его к правде. А если безответственно доверять, то он будет безнаказанно лгать.
«Нет, мама. Если бы ты знала, как прав отец и как обидно, когда мне не верят, если я говорю правду…» — подумал я и решил посмотреть утром в словаре, что такое «катализирует», и полетел, полетел в мягкую темень, не успев додуматься, почему это сразу засыпаю, несмотря на невесёлые мысли о диктантах. А мама часто говорит: «Даже ночью думаю о твоих делах, не могу уснуть и просыпаюсь разбитая…»
Я уснул, и мне приснился
Мне приснилась огромная поляна на опушке папоротникового леса, который потом превратился в каменный уголь…
Наш класс сидит за партами, сделанными из необтёсанных валунов. Я с трудом узнаю своих одноклассников. Мальчишки похожи на первобытных людей, как в книжке «Борьба за огонь», — мохнатые и неподстриженные, а девчонки наоборот: все с косичками, бантиками и в формах.
Вдруг появляется директор нашей школы Лев Иванович, подстриженный и выбритый, как всегда, в белой рубашке с чёрным галстуком, но вместо брюк на нём пальмовая юбка, в которых ходят папуасы.
В папоротниковой чаще бродят ихтиозавры и другие ящеры. Я прицеливаюсь в самого крупного из рогатки, и Лев Иванович сразу делает мне замечание:
«Царапкин!»
«А что я сделал?» — говорю я по привычке.
«Отдай рогатку дежурному. Начинаем контрольный диктант».
«Я больше не буду», — заверяю я Льва Ивановича.
«Хорошо. — Лев Иванович начинает диктовать: — «Осетин-извозчик лениво погонял лошадей».
Я острым камешком царапаю на каменной доске буквы и мучительно стараюсь не сделать ошибок, потому что их очень трудно исправлять.
Одну фразу мы нацарапываем весь урок, и я устало высказываюсь:
«Скорей бы гении изобрели чернила!»
«Царапкин! Как тебе не стыдно! Ты писал грамотнее, когда был ещё обезьяной! Ты написал «аситин» и поставил тире между «извоз» и «чиком»! Ты останешься в каменном веке на второй год и не перейдёшь в царство Урарту! Ни в коем случае… Кто знает, как Царапкин до этого докатился?» — спрашивает Лев Иванович.
«Он всю третью четверть добывал под партой огонь!» — выдаёт меня Маринка.
Я тут же обещаю:
«Я больше не буду!»
«А-а, добывал огонь? На уроках? Так вот, — решает Лев Иванович, — ты останешься без перемены и будешь писать слово «невмоготу», пока не напишешь правильно. А все пойдут охотиться».
Лев Иванович вручает мне каменную записку со сложно-подчинённым предложением: «Прошу вас, которые его родители, прийти в школу» — и бьёт в тамтам.
Весь наш класс со страшным шумом срывается с мест и, занеся над головами копья, несётся по поляне к огромному мамонту. На боку у мамонта мелом написано: «БУФЕТ». Лев Иванович указкой руководит охотой.
У меня текут слюнки, я стараюсь разгадать, как пишется «невмоготу». Руки дрожат, острый камешек крошится… Ребята уже осыпали мамонта копьями… Я царапаю на камне «не в моготу», и мне так страшно остаться на второй год в каменном веке, что я вдруг замечаю ошибку, хочу её исправить, собираю все силы. Ведь нужно только соединить чёрточками «не» с «в» и с «моготу», только соединить, но руки у меня, как назло, не двигаются, тяжёлые, свинцовые, и я с ужасом кричу Льву Ивановичу:
— «Невмоготу» пишется вместе! Чур! Вместе!..
Я проснулся и обрадовался, что это происходило во сне. Мама поправила на мне одеяло и поцеловала в лоб.
— Спи, спи… Правильно: «невмоготу» пишется вместе. — Она вздохнула: — Если бы ты наяву был таким же грамотным, как во сне…
Я снова уснул, и мне больше ничего до утра не приснилось.
Перед уходом на работу мама, как всегда, сдёрнула с меня одеяло. Я хотел сразу встать, повыжимать гантели и взяться за правила, но солнце пригревало так, как будто стёкла наших окон были увеличительными. Вставать уже не хотелось… И вот замелькали передо мной отрывки из древнеисторического сна.
Я бы проспал ещё часа два, если бы меня не разбудил страшный свист. Я вмиг спрыгнул с кровати, открыл окно и выглянул во двор. «Победа» жильца из пятнадцатой квартиры, всегда стоявшая под моим окном, с затихающим шипом оседала на одну сторону. От неё с хорошо надутым футбольным мячом в руках бежал за угол Витька. Я сразу догадался, в чём дело: Витька, конечно же, вывернул золотник из ниппеля, подсоединил к нему сосок мяча и надул его воздухом из шины. Витька вечно что-нибудь изобретал.
Я уселся поудобней на подоконник, предчувствуя очередной скандал. Пенсионеры и домашние хозяйки, позёвывая, вышли на балконы. Дошкольники Вовка и Вика бегали вокруг «Победы» с недоеденными бутербродами. Наконец с портфелем под мышкой появился её владелец. Заметив спущенную шину, он взглянул на часы и схватился за голову. При этом его портфель упал на тротуар.
— Ты? — спросил он, схватив за ухо Вовку.
— Ой! Я завтракал, а она сама зашипела! — заявил Вовка.
Из подъезда тут же выбежала его мама.
— Это ваш ребёнок или мой? Это ваше ухо или ребёнка? — стала выяснять она.
— Но я же опаздываю… — оправдывался владелец. — И это не в первый раз…
С балконов и из окон вмешались в спор жильцы. Они требовали приструнить «болтающихся без дела школьников». Дом загудел. Владелец поднял портфель и посмотрел на меня:
— Ты видел?
— Нет. А если и видел, то не скажу. Я не ябеда! — сказал я громко и гордо.
Вовкина мама взяла Вовку за ухо и повела домой. Вид у неё был такой, как будто она имеет на это полное право.
Владелец взглянул на часы, вздохнул, плюнул на шину и пешком пошёл на работу.
Я всё сидел на солнышке, зажмурив глаза и обхватив руками коленки, и слышал щёлканье верёвки и шуршанье плоских камешков по асфальту: это девчонки прыгали и играли в «классики»; слышал, как пенсионеры высыпали на стол из пакетика фишки домино и забивали своего ежедневного «козла»; слышал, как зазвенели подшипники по асфальту: это продавщица Нюра привезла на тележке молоко в красно-синих пакетиках.