Черное перо серой вороны
Шрифт:
– А мне плевать! Меня сам Сильвестр побаивался. А его, как тебе известно, боялась вся Москва. И где теперь Сильвестр? Кокнули. А я все живой и живой. Можно сказать: живее всех живых. Ха-ха! У нас, Арончик, все на страхе держится. В России иначе нельзя. Вот Сталин… Сталин это понимал. Да. А нынешние… Я вот прижму их зарплатой, в следующий раз землю носом рыть будут, а такого не допустят. А допустят – найду новых.
– Если бы там были телекамеры, и напрягаться не нужно. А вообще, все это чепуха! Все это до поры до времени. Рано или поздно тебе придется менять подходы, – уверенно заключил Нескин.
– На мой век хватит.
– А детям твоим? Им придется платить по счетам своего отца. И, смею заметить, с большими
– Зато Николашка возведен в ранг святых, – перебил Нескина Осевкин, кривя узкие губы.
– Это все политика, Сева. Политика – и ничего больше. Мол, какие бы ни были правители, а все они даны народу богом. Неважно каким. Кроме, конечно, советских: эти – от дьявола. Горбачева и Ельцина в цивилизованной стране отдали бы под суд, а у вас им ставят памятники. И, поскольку они от бога, трогать их нельзя. Все это, конечно, шито белыми нитками, но кое на кого действует. Особенно на баб. Потому что бабы – дуры. Все! Даже умнейшие из них. Это не я говорю, это классика. Впрочем, ты ведь классику не читал.
– Ты, что ли, читал? Так, нахватался вершков… Сам же признавался.
– Мне читать некогда было. А вершки тоже кое-чего стоят. Если в них хорошенько вдуматься. Ты вот против создания профсоюза на своей фирме. А я так думаю, что эта твоя политика не учитывает перспективу. А в перспективе какой-нибудь профсоюз твоих работников к рукам приберет, и тогда ты попрыгаешь. Умные люди, Сеня, работают на опережение…
– Это олигархи, что ли? Это они создают свои профсоюзы? Это они, что ли, содержат их на свои деньги? Да они удавятся, а на это дело ни копейки не дадут. Разве что отстегнут на какую-нибудь дешевую благотворительность. Чтобы пустить пыль в глаза. Да и правительству на хрена профсоюзы? Чтобы они выводили на улицы всяких люмпинов?
– И олигархи в том числе. Которые поумней. Деньги не такие уж большие, зато профсоюз будет ходить на твоем поводке. И таких надписей на комбинате не появится.
– Появятся. Чтобы написать такую дрянь, много ума не надо. И денег тоже. У меня банда на что была сплоченной и проверенной, а все равно кто-нибудь да взбрыкивал. Таких людишек надо выявлять и к ногтю. Как при Сталине. Вот это и будет правильная политика.
– Ну вот, договорился до точки, – сокрушенно вздохнул Нескин, разведя короткопалыми руками. – А я подумал было, что ты поумнел. Нет, ты, конечно, поумнел, но не на столько, чтобы правильно оценивать события. В этом твоя беда. А может, не только твоя, но и еще многих и многих.
– Мудришь ты, Арончик, мудришь. Все вы, жиды, любите напустить туману. А чуть что – в кусты, – ершился Осевкин. – Ты вот драпанул на Запад, купаешься там в ихней демократии, собираешь с нее свой дивиденд. А мне тут жить и дело делать, и детей своих на ноги ставить, и смотреть в оба, чтобы свои же не сожрали. Ты приехал, поумничал и уехал, а мне разгребай. И я разгребаю. Как умею. И пока получается… Или ты не согласен?
– Почему же? Я согласен, что именно пока. А дальше? Дальше ты не смотришь. Или не хочешь, или не способен смотреть. Вот ты церковь построил при комбинате. Хвалю. А как ты ее используешь?
– Как я ее использую? Хожу по большим праздникам. Жена детей моих туда водит, старухи ходят, старики, мои управленцы. Попробовали бы не ходить… Там, между прочим, при входе бронзовая доска имеется, а на ней моя фамилия: мол, моими радениями и прочее. Люди смотрят, мотают на ус.
– А ты знаешь, что именно они мотают?.. Ага-а, не знаешь, – удовлетворенно заключил Нескин, заметив едва заметное движение плечами Осевкина. – А не знаешь потому, что твой поп сам по себе, а ты со своим делом сам по себе. А твой поп должен молить за тебя бога, петь тебе осанну… или как там она у них называется… Он должен внушать своей пастве, что ты есть для нее благодетель. Я бы на твоем месте выпустил грошовые акции, раздал их работникам комбината, – и тому же попу! – платил бы по ним проценты – пусть чувствуют себя как бы ответственными за общее дело. Издержки копеечные, а навар для тебя же значительный.
– А для тебя, Арончик?
– И для меня само собой. Если бы тут не было моей доли, думаешь, я бы сидел тут с тобой и решал, как лучше поставить дело? Да на кой ляд мне это нужно! Учти, Сеня, мы с тобой повязаны одной веревочкой. Одна нитка в ней лопнет – и все наши конкуренты тут же завопят, что у нас не все ладно, акции упадут, начнут рваться другие нити – и полная хана. Так что все, что у тебя делается, очень даже меня касается. И всего концерна «Блюменталь унд компани».
Из кармана Осевкина зазвучала игривая мелодия из оперетты Легара «Веселая вдова», он сунул в карман руку, достал мобильник, приложил к уху, стал слушать. Лицо его снова стало менять окраску, скулы затвердели, кулаки сжались. Щелкнув крышкой, он произнес охрипшим от напряжения голосом:
– Только что сообщили: на гаражах, что у Гнилого оврага, обнаружены точно такие же надписи. Н-ну с-суки! Удавлю.
И тут же стал куда-то звонить. На этот раз в голосе его звучала сталь:
– Послать к гаражам у Гнилого оврага маляров! Чтобы через час там не было ни одной надписи!
Новый звонок и новая интонация голоса – твердая, но не командная, и с некоторой долей иронии, чего Нескин от своего коллеги никак не ожидал:
– Аркадьич! Привет! Слушай, выявился непорядок на подвластной тебе территории. Можно даже сказать, прокол… Как какой прокол? Натуральный! Какая-то мразь исписала гаражи провокационными надписями. Народ ходит, смотрит, похихикивает, а главный городской полицейский ни сном ни духом… Вот это другое дело, Аркадьич. Я туда маляров послал. Твое дело – искать злоумышленников… Ну, бывай! Успехов! – Положив трубку, Осевкин глянул на Нескина своим тяжелым неподвижным взглядом, точно Нескин и был во всем виноват, пожевал губами, произнес: – А дело-то керосином пахнет.
– Преувеличиваешь, Сеня, – дернулся Нескин. – Но первый звонок прозвенел. Делай выводы.
– Ладно, сделаю, – пообещал Осевкин и, потянувшись до хруста в костях: – Не люблю я вашей жидовской философии. От нее у меня шарики за ролики заходят. А жизнь – она проста, как выеденное яйцо: ты на меня косо посмотрел – получи в морду! Раз получишь, другой – станешь радостно улыбаться, даже если я тебе приснюсь… Кстати! Сегодня у нашего городского головы Андрея Чебакова… Помнишь такого? Все крутился около, когда мы комбинат создавали? А потом просунули его в мэры… – Нескин кивнул головой, подтверждая, что помнит, и выпустил густую струю дыма из ноздрей. Осевкин продолжил: – Теперь он – шишка, теперь он Бонапартом смотрит… Так вот, у него сегодня праздник: отцу его, генералу в отставке, восемьдесят пять стукнуло. Так что давай, Арончик, приводи себя в божеский вид, и поехали. А дерьмо пусть пока разгребают другие.
– Далеко?
– Да нет, не очень. Километров десять. У него дача на берегу озера. Там, кстати, и моя фазенда. Сегодня у Чебаковых вся местная верхушка собирается. Посмотришь, с кем мне приходится иметь дело. Все – сволочь на сволочи. Клейма ставить некуда. С любого ларька, с любой развалюхи имеют долю. Я в свое время брал меньше, чем они – не более двадцати процентов. А эти за пятьдесят зашкаливают. А ты говоришь о каких-то там перспективах, прогрессе и прочей чепухе. Нет никакого прогресса! Наше правительство ни на что не способно. Только языком молоть да всякие бесполезные реформы сочинять. А ты хочешь, чтобы я разводил тут западную демократию и либерализм.