Черное перо серой вороны
Шрифт:
Терентий Афанасьевич не вникал в смысл произносимых попом слов. Да и чего в них вникать, если они повторяются изо дня в день, разве что упоминаются другие святые, которые жили века тому назад и тогда же прославились воздержанием и усердными молитвами. Вот и эта Ольга… Кто она такая? Великая княгиня? С какой стати он должен молиться за нее? Это, скорее всего, одна из дочерей царя Николая Второго, убитого в Свердловске. Там и другие дочери были, и никто из них, конечно, не виноват, что их отец оказался таким никудышным царем, профукавшим свое царство, но борьба за власть не разбирает хороших и плохих. И во всех странах случалось не раз, что королям и королевам рубили головы, а их отпрысков гноили в узилищах. Вот и нынешняя власть взошла на престол не святыми молитвами, и на ее совести ни одна загубленная жизнь и никакого за это с нее спроса. Даже наоборот: памятники ставят, по телеку прославляют. Опять же получается, что он, Терентий Емельянович Негрудин, не человек, не хозяин самому себе, а раб божий. Это с какого такого бодуна? Хотя, если рассудить, то ничего-то он раньше не мог, и теперь то же самое,
Так что для Негрудина эти проповеди все равно что обязательные политзанятия в минувшие времена, проводившиеся раз в неделю с разъяснениями новых и новейших решений партии и правительства, с уверениями, что все идет так, как предсказывали классики марксизма-ленинизма, а существующие трудности существуют по причине происков мирового империализма и его пособников. От частого повторения одного и того же слова эти теряли смысл, нагоняя сон, тем более что верхи жили – и продолжают жить, отринув все старые принципы, – совсем не так, как низы, то есть, можно сказать, при коммунизме, а все остальные непонятно в каком времени и состоянии. То же самое и почти о том же самом и в церкви, с той лишь разницей, что коммунизм обещают не в этой жизни, а после смерти. А кто знает, что там и как? Пусть покажут хотя бы одного, кто там побывал и вернулся. Нет таких и не может быть.
Однако поп талдычит, похоже, не о том же самом. То есть сперва было о том же, а потом…
И Негрудин стал вникать в слова проповеди.
– …В то же время некоторые несознательные граждане, отринув Бога из своей души и впустив в нее диавола, нарушают установленный трудами радетелей наших порядок, пишут непотребные слова на заборах и строениях, хулящие уважаемых в нашем городе людей. Сии люди не ведают, что гнев божий падет не только на их головы, но и на людей невинных, чтящих всем сердцем своим Господа нашего Иисуса Христа, пострадавшего за нас с вами и принявшего от врагов своих мученическую смерть на кресте. Они своими богопротивными помыслами и деяниями распространяют хулу на наших благодетелей, поднявших из разорения наш город, вдохнувших в него животворный дух, украсивших его церковью Святого Креста, пекущихся денно и нощно о ближних своих братьях и сестрах, о чадах их и домочадцах. Я обращаюсь к вам, любящим и чтящим Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятую деву Марию: образумьте чад своих неразумных! Наставьте их на путь истины! Введите их в храм божий, как вводили чад своих неразумных под его чертоги ваши предки, на чем стояла и крепла спокон веку святая Русь. Да благословит вас Всевышний! Аминь.
– Аминь, – подхватили молящиеся и потянулись к руке настоятеля и к золотому кресту на его груди. А вместе с ними и жена Терентия Емельяновича. Уж кто-кто, а он-то знал, о чем она молила бога: исключительно о детях и внуках, чтобы не хворали, чтобы в доме была полная чаша. О том, чтобы дети ее поверили в бога, она давно не помышляет, уверенная, что сама за них отмолит положенное.
Негрудин целовать руку попу никак не мог себя заставить. Понятно – крест. Но руку… С чего бы это вдруг? Он и женщинам-то никогда руки не целовал, а чтобы этому прилизанному, завитому мужику – и под страхом смерти не заставишь. Вон и большое начальство тоже не целует – по телеку показывали. А почему? То ли в бога верят не до конца, как сам Негрудин, то ли вообще не верят. И Терентий Афанасьевич, тихонько развернувшись, по за колоннами, по за колоннами – и к выходу. Ему хотелось побыть одному и разобраться в том, что творилось в его душе после такой проповеди. Ясно было, что поп с Осевкиным и за Осевкина, что для него важнее его деньги, чем страдания и муки обыкновенных людей. А где же христианское человеколюбие? Где же «Скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко, чем богатый попадет в рай»? Получалось, что надпись во втором корпусе действительно была, хотя и непонятно, о чем именно. И что же делать в таком случае бывшему коммунисту, бывшему лейтенанту Негрудину?
Встретив по дороге домой Дениску Кочнева и узнав от него про гаражи, Терентий Емельянович направился к Гнилому оврагу, расположенному на окраине Угорска, где и были эти самые гаражи. Он шел не по дороге, а дворами, потом тропинкой через лесок: так было ближе. Издавна местные мальчишки выбрали железобетонные стены гаражей для своих художеств. Иные надписи и рисунки отличались выдумкой и даже некоторым изяществом. Но большинство были просто мазней. А то и похабщиной. Раньше один из домов в центре городка именовался Домом пионеров, а в нем имелись всякие секции. В том числе и такие, где ребятишки рисовали и лепили. Дом этот еще в девяностых заняли под ресторан и магазин, нынче, поговаривают, там бордель завели и казино, а ходят туда исключительно те, кто правит этим городом. При этом нового взамен они ничего не создали, вот и упражняется ребятня на стенах и заборах. Известное дело: сломать легко, а построить надобны и ум, и умение, и желание. Но ничего подобного, куда ни погляди, не наблюдается в нынешнее бестолковое время.
Имелся свой гараж и у Терентия Емельяновича, но «Запорожец», который ему дали и как ветерану Великой войны, и как ударнику комтруда еще аж при советской власти, разбил его сын Петька, другой они так и не приобрели, зато было где хранить всякие соленья-варенья. Теперь в гараже хозяйничал двадцатишестилетний внук, работавший в Москве и копивший деньги на московскую же квартиру.
Гравийная дорога, постоянно разбиваемая и подновляемая гравием же, на которую вышел Негрудин, сделала крутой поворот, расширилась и как бы втекла в межгаражное пространство, наполненное невнятным зудением небольшой толпы, сгрудившейся почти что в самом его центре. В это пространство и вступил Терентий Емельянович, поневоле ускоряя шаги, будто боялся, что все самое интересное может произойти без его участия. Однако на собрание гаражного кооператива эта толпа не походила, тем более что чуть сбоку от нее он разглядел двух этих… полицейских, которые, конечно, могли быть членами кооператива, но тогда бы они вели себя совсем по-другому, во всяком случае не в качестве равнодушных наблюдателей.
Один из блюстериков или блюстов, – придумают же чертенята! – как называет полицейских правнук Петруша, произведя это слово от «блюстетель порядка», а именно младший сержант Юдинов, едва закончивший девять классов по причине двоек и прогулов, увидев Негрудина, замахал на него руками.
– Чего, Емельяныч, тебе тута надо? Иди домой! Неча тута делать!
– Так я тебя, Степка, и спросил, есть мне чего тут делать или нет, – проворчал Терентий Емельянович, подойдя вплотную к небольшой кучке людей, издалека показавшейся ему толпой. Затем поинтересовался, ни к кому не обращаясь в особенности, будто ни о чем не знал и не догадывался: – Украли что?– Да вон, – сказал, отступив в сторону и как бы открывая видимость, живущий в соседнем доме слесарь-сантехник с того же ФУ-комбината.
Две женщины в серых комбинезонах, макая валики в ведра с краской, забеливали черные надписи, идущие по гаражам: «Осевок-паскуда! Отдай рабочим заработанные ими деньги! Иначе будет хуже!»
Однако белая краска черные надписи почти не брала.
– Жидковата краска-то, – заметил кто-то не без злорадства. – Тут раз пять-шесть красить придется, чтобы не было видно.
А еще кто-то, весело и озорно:
– Вы, бабоньки, все подряд красьте! А то что же получается? Грязь и ничего больше!
– А нам на все подряд краски не выдали, – ответила одна из бабонек. – Сами докрасите.
По лицам всех присутствующих, даже полицейских, можно было догадаться, что они очень довольны и надписями и результатами покраски.
Глава 6
Гаражи вытянулись в две линии вдоль глубокого оврага, прозванного Гнилым, что вполне соответствовало действительности. По его дну протекал ленивый ручей, заваленный старыми покрышками, ржавым железом, в котором можно было узнать двери от машин, капоты и даже целые кузова, а также банками, бутылками и прочим мусором; сюда же кидали дохлых собак и кошек. Там, где ручей в половодье отвоевал себе пространство пошире, над ним среди зарослей крапивы и осоки в дремотной задумчивости склонялись старые ивы. Овраг со своим содержимым и серые гаражи являли собой удручающее целое, не отделимые друг от друга, как не отделим человек от своей эпохи, с ее достоинствами и недостатками, с ее мерзостями и взлетами высоких чувств и поступков. И будто в укор всему этому, а более всего – человеку, на другой стороне оврага высились могучие дубы, широко раскинув в стороны корявые ветви, и гроздья светло-зеленых желудей ярко светились в лучах закатного солнца на фоне темно-зеленой листвы.
На одном из дубов таились четверо мальчишек лет четырнадцати-пятнадцати. Они сквозь густую листву наблюдали за тем, что происходит между гаражами. Им хорошо видны две женщины в испачканных краской серых комбинезонах, и как они, замазывая надписи, катают валики на длинных ручках по стенам и металлическим дверям, время от времени окуная их в ведра с краской. Видна и часть толпы, и сизые дымки от сигарет, поднимающиеся над нею, и два милиционера… то есть полицейских, стоящих наособицу, то ли следящих за порядком, то ли охраняющих женщин-маляров. Глядя на все это, мальчишки, отцы которых, а у некоторых и матери, работают на ФУКе, время от времени переглядывались с довольным видом, все более осознавая, что они не зря проделали свою работу, если начальство так засуетилось, что прислало сюда малярш и даже стражей порядка, чтобы как можно меньше народу смогло прочитать надписи, выполненные ими на гаражах. Эти надписи вполне отвечали их формирующемуся под влиянием жизненных обстоятельств сознанию, они удовлетворяли мальчишеское понимание окружающего мира, а в этот мир входили не только школа, дворы и улицы города, но и места работы их отцов и матерей. Тем более что дома почти все разговоры вертелись вокруг этой работы, зарплаты, которую не платят им какой уж месяц подряд, инфляции, растущей дороговизны, а хозяина ФУКа Осевкина поминали не иначе как в сопровождении крепких словечек и проклятий.
– Эх, – вздохнул один из мальчишек, худенький, белобрысый, давно не стриженый, с тонким девичьим лицом, длинными густыми ресницами и большими голубыми глазами, которые смотрели на мир с таким изумлением, точно мальчишка только что появился на свет. На нем были обрезанные до размеров шорт потрепанные джинсы, темная, выгоревшая на солнце футболка, украшенная черепом и костями, кое-где с облупившейся краской, и старые кроссовки. – Надо было и на стене рынка написать то же самое, – добавил он. И пояснил: – А то не все прочитают.
– Ага, напиши попробуй – враз застукают, – возразил ему другой, с чеканными чертами лица и дерзкими черными глазами, – похоже, главный заводила в этой мальчишеской компании. Он, как, впрочем, и все остальные, тоже был одет в потрепанные джинсы, правда, не обрезанные, в футболку и кроссовки. – Из окон полицмейки как раз вся стена видна, – пояснил он. – И камеры наблюдения там есть – сам видел.
– А если за углом? Угол-то не виден.
– А тогда какой толк от этого? Угол-то на болото выходит.