Черное знамя
Шрифт:
Мгновение паузы.
— Россия — превыше всего, но Россия новая, не такая, к которой нас собираются вернуть! — оратор ткнул в сторону замершего у стенки плюгавого, и тот съежился, будто стал еще меньше. — Старому мы скажем — нет! Только новая Россия, Россия-Евразия имеет право на существование!
В возгласах Огневского звенели страсть и ярость, а глаза его метали молнии.
— Сплотимся, объединимся ради великого будущего, принесем себя в жертву ради него! — воскликнул он.
— Принесем! — крикнул кто-то из середины зала.
— Ура! Ура! — завопили со
Олег поймал себя на том, что ему тоже хочется вскочить, вскинуть руку вверх и завопить. Волна энтузиазма накрыла его с головой, едва не подбросила в воздух, и это его, опытного, прожженного журналиста!
Огневский говорил дальше, короткими фразами, и каждая словно вспыхивала в воздухе. Рубил воздух выброшенной вперед рукой, встряхивал курчавой шевелюрой цвета пламени, а по лицу его тек пот.
В один момент Одинцов осознал, что с трудом улавливает смысл речи, что воспринимает только ее эмоциональную составляющую — ненависть к врагам, поставившим Россию на колени, абсолютную уверенность в том, что их можно победить, агрессивную жажду действия, искреннюю веру в победу.
Сосредоточившись, он понял, что оратор на разные лады произносит одно и то же, но это почему-то никого не смущает.
Слушатели не отрывали взглядов от Огневского, многие вскочили на ноги и повторяли его жесты. Одна из дам сорвала с головы шляпку и размахивала ей, другую трясло, словно в лихорадке, крестьянского вида бородатый дядька у стены крестился и бил поклоны, на лице его читалось ошеломление.
— Проснемся и построим новую Россию! — выкрикнул оратор, и мгновенное просветление закончилось.
Олега вновь захлестнуло восторгом, уже не сдерживаясь, он поднялся со стула, и завопил вместе со всеми, в едином порыве, ощущая экстаз единения, растворения своего разумного и скептичного «я» в могучем, объемном сознании массы, не знающем колебаний и страхов, не различающем полутонов и оттенков.
Есть черное и белое, зло и добро, и между первым и вторым лежит четкая граница.
Какое счастье вернуться в детские времена, когда все просто и однозначно, ясно и несомненно, когда надо лишь избегать дурного и делать то, что тебе говорит некто большой и знающий… вот этот высокий человек с рыжими волосами и громким голосом, так уверенно рассуждающий о том, как нужно действовать для того, чтобы они все могли поучаствовать в возрождении родной страны.
— Люди как листья, сегодня они зеленые, потом они желтеют, опадают и гниют, и вырастают новые листья. Но мы живем, мы в целом должны остаться, мы, Евразия, должны остаться, ведь мы понятие вечное, — говорил Огневский, и ритм его речи, жестов, мелодия слов, произносимых с едва заметным малороссийским акцентом, отключали мысли, оставляли лишь голые чувства. — Мы все должны снова научиться великодушию, мы должны снова стать бескорыстными, мы должны научиться жить без зависти… Новый дух оживет в русском народе и воздвигнет его на борьбу во славу Евразии, против романо-германского гегемонизма!
Вновь повышение голоса, легкое, едва заметное, но аудитория опять впадает в экстаз, уже все на ногах.
— Дорога,
И магия этой речи была такова, что Олег почти видел развевающиеся над головой знамена, чувствовал тяжесть винтовки в руках и каски на голове… Да, он не воевал в германскую, повестка пришла слишком поздно, двадцать девятого мая, в тот день, когда было подписано соглашение о прекращении огня, но сейчас он готов!
Он отдаст все силы и даже жизнь этой борьбе, лишь бы оказаться причастным к исполнению великой задачи, к грандиозному обновлению, что охватит не только бывшую Российскую империю, но и весь мир!
Если надо, он оставит «Новое время», где неплохо платят…
Если надо, он бросит семью, несмотря на всю свою любовь к жене и сыну…
Если надо, он погибнет!
— И воистину уверовавшим, тем, кто не побоится отряхнуть с ног пепел прошлого, и пойти в будущее — слава! — Огневский вскинул руки над головой жестом триумфатора, только что получившего лавровый венок.
— Слава! — заревел зал в едином порыве так, что потолок затрясся, с него посыпалась побелка.
Олег сообразил, что обнимается с казачьим офицером, что от того зверски разит дешевым табаком, а усы скребут по щеке. Получил пару увесистых шлепков по спине, попытался отстраниться, и в этот момент наваждение закончилось.
Одинцова словно выдернули из радостного, парящего, полного сверкания мира в обыденный, он вернулся в зал с грязными стенами и заплеванным полом, и контраст ударил с такой силой, что он даже пошатнулся.
— Проклятье, — пробормотал Олег, пытаясь собраться с мыслями.
Произошло нечто удивительное.
Он слышал речи чуть ли не всех политиков Январской республики, прославленных ораторов любой ориентации и калибра, от Ульянова и Пуришкевича до Милюкова и Коковцова, но никогда не переживал ничего подобного… этот человек, сходящий сейчас с трибуны, говорил не по бумажке, скорее всего экспромтом, он не пользовался фактами, он изливал на слушателей содержимое собственного сердца, но при этом словно читал в их сердцах, и с легкостью фокусника, достающего из шляпы кролика, а из рукава — удава, извлекал оттуда страхи, тревоги и надежды, затаенные желания, а затем жонглировал ими, а заодно внушал собственные эмоции, куда более позитивные…
И что самое странное, они не рассеивались после того, как оратор замолкал.
Нет, Олег больше не ощущал почти религиозного экстаза, но никуда не исчезло желание отдать все силы родине, стать частичкой братства в духе, созданного не ради наживы, а для воплощения в жизнь колоссального, мессианского замысла!
Остались энтузиазм, уверенность в собственных силах и готовность пойти на жертву.
— Проклятье… — повторил он, думая, что поначалу ошибся, что с таким человеком во главе, как Огневский, ПНР может добиться многого.