Черновик
Шрифт:
Он вспомнил давний завтрак на озере Шарташ. Эмму, что поднесла вилку с гусеницей близко к глазам и, улыбаясь, сказала: «То, что гусеница полагает концом света, наш учитель биологии называл бабочкой». – И ударил в первый попавшийся раскрытый в крике рот, потом в другой. Но крики не стихали. Он растерялся, может быть, впервые в жизни так сильно, и не знал, что делать. А Эмма по-прежнему стояла неподвижно среди бушующей толпы и таращилась на замызганную стену.
Крики нарастали. В них появился ритм, задаваемый хлопками в ладоши и топаньем ног. Он услышать, как Андрон сказал: – П-пусть Вар-вар-вара из
Стыд, ярость и бессилие застилали глаза, кружили голову, лишали рассудка. И перестал различать слова в реве толпы. И урывками, продираясь сквозь этот рев, пытался понять, чего они хотят больше всего? И пропустил момент, когда крики стихли. Стихли так внезапно, будто кто-то повернул ручку громкости до отказа влево. И увидел замершие в удивлении и растерянности лица, и услышал, как каплет с потолка вода на цементный пол.
Он обернулся: Эмма стояла спиной к толпе совершенно голая и прикрывала грудки руками. У ног лежали юбка, туфли, пиджак, который женщины называют жакетом…
Тело девочки было так прекрасно в наготе своей, так чиста была белая кожа и целомудренна поза, что резали глаза посильней кварцевой лампы. Казалось, Эмма светится в полутьме сырого подвала. И не было наколки на ягодицах, только медальон на шее. И тишина давила сильнее, чем недавние крики. И толпа понимала это.
– П-помоги б-барышне одеться, Варвара, – сказал Андрон. – Рас-рас-х-х-ходитесь, м-мужики.
Подвал опустел. Вымер. Даже вороны перестали летать. Эмма перешагнула жакет с юбкой и голой, двинулась вперед.
– Я хотел узнать… – сказал он.
– В каком полку служу?
– Да, в каком?
– Вызови такси к главному входу. Не провожай. Я сама.
Он появился в отделении через час. Увидел лица коллег и понял, что новость из подвала успела добраться сюда. Молча прошел длинный больничный коридор, остановился перед дверью заведующей, не уверенный, что хочет войти, и стоял, понурившись, пока не услышал:
– Come on, dude! [3] Превед, кросафчег! – Не глядя, Кира Кирилловна налила на треть два граненых стакана грузинским коньяком «Варцихе», который дарили больные, знавшие ее алкогольные предпочтения. Достала початую плитку шоколада «Гвардейский». Подвинула стакан и сказала:
3
– Входи чувак (англ)
– Тяготишься? Чем? Только плесень растет сама. А цветы надо поливать. Давай! – Они выпили. Безрадостно и молча. Кира посмотрела на шоколад: – Почему интеллигентный, хорошо образованный молодой человек так беспомощен в личной жизни даже в светлые свои минуты? Почему не пользуется тем, чем владеет? «От жажды умирает над ручьем. И знает все, и ничего не знает». Сколько лет предлагаю тебе рецепт другой жизни? Короткую последовательность событий, что позволят защитить диссертацию… кандидатскую, хотя бы. Или сразу метишь в академики?
– Я без того счастлив.
– Вижу. Просто спотыкаешься ногами об него.
– Не желаю казаться сильным, умным и счастливым. Хочу просто жить, как живут экзистенциалисты, запрещенные у нас. А в диссертациях никакой науки нет. Простое повторение исследований
– Хочу понять, что тебя интересует, чувак, кроме вечеринок, осторожного секса, похожего на кашель, и заморских тряпок?
– Не поверите, если скажу.
– Выкладывай!
– С давних пор мечтал стать кондуктором трамвая.
Она подняла стакан и впервые посмотрела на него. – Девка твоя знает про это?
– Догадывается. Иначе, зачем я ей?
– Трамвайный кондуктор, – сказала Кира, продолжая хмурить брови. – Не самая подходящая служба для такого лентяя.
– «Лень – лучшая подруга рвенья». Когда-то в школе, в Ленинграде, на выпускных экзаменах писал сочинение на тему «Герой нашего времени».
– Не продолжай! Ты выбрал Павлика Морозова. Нет? Неужели, молодогвардейцев?
– Большинство людей не стремится увидеть вещи такими, какие они есть. Я выбрал Обломова. – И тут же зрительная память открыла страничку в линейку из школьной тетради и кусок текста: «В Петербурге, на Гороховой улице в такое же, как всегда, утро, лежит в постели Илья Ильич Обломов – молодой человек лет тридцати двух, не обременяющий себя особыми занятиями. Его лежание – определённый образ жизни, своего рода протест против сложившихся условностей…»
– Не может быть? – Кира недоверчиво таращилась на него. – Не верю.
– А в кондуктора поверили?
Кира, занятая разливом алкоголя не ответила. Он обиделся и стал задираться: – Своему любимцу Герману Федорычу из неотложной хирургии вы верите больше, чем себе и прощаете все. И хирургические ошибки, и беспробудное пьянство, и…
– Знаю, он невыносим. На самом деле он еще хуже. Если бы тебе досталась сотая часть того, что выпало Герману в Войну и после, ты давно бы спился или спятил. А он… так, как он, даже пьяным, у нас не оперирует никто. Пей! Хочешь, скажу, чтобы еду принесли? Котлеты с перловой кашей… Еще? Давай стакан. Лучшего лекарства человечество не придумало. Жаль, что привыкают слишком быстро… А девочка твоя… Эмма… и впрямь хороша собой, и воспитана. Только все равно – поганка: гриб-мухомор, что красив и привлекателен. А отведаешь… и откинуть сандалии, как два пальца обоссать.
Кира Кирилловна сделала большой глоток. Прижала указательный палец к верхней губе и сильно втянула носом воздух, закусывая. – Послать за котлетами? Как угодно, чувак… К сожалению, таким, как наша поганка, воспитание только мешает. А еще анамнез отягощен. Да, да. Ее прошлое – это твое будущее, с которым вы оба собрались разминуться. Она такой же ребенок, как ты пехотинец. Ей далеко за двадцать. Расслабься. Думал, скажу «за тридцать»? Одного не понимаю: зачем ты понадобился ей? Пей! А что татуировки нет… может, ошибся Андрон. Только не тот он человек, чтобы такой факт сообщать прилюдно, если не уверен. Что-то было у него с ней… Говорят, яйца у него большие. Больше, чем мозги. – В осуждающем голосе Киры была незнакомая злость и тоска, а может, зависть. – Ты, ведь, не перепутаешь в темноте ранорасширитель с прикроватной тумбочкой, даже если сильно пьян. Не веришь? Счастливчик. Еще? Нет? А я выпью. Не думай, что ревную-то, и не благодари. Чем ее анамнез отягощен? Пусть сама расскажет. Ты хотел что-то сказать?