Чернуха
Шрифт:
Личная дружба не мешала службе. По молчаливому уговору друзья не просили друг друга о своих перебежчиках. В вопросах охраны границы что с одной, что с другой стороны, был полный порядок и никакого кумовства.
Луговому повезло с ротным попом. Батюшка Гаврила сам был не дурак приложиться к чарке, писал пульку как по маслу и в узкой компании умел пустить такого трехэтажного мату, что даже служившие много лет назад на его месте замполиты могли батюшке только позавидовать…
Агееву тоже некоторым образом везло. Как он говорил, «Новожида» для политической работы на заставу ему еще не прислали, и он был сам себе хозяин.
Жизнь заставы до последнего времени текла достаточно однообразно. Наряды,
Последние дни застава гудела как пчелиный улей. Нервы у всех были на пределе. У телевизора, возле церковного уголка, толпились все, незанятые на дежурстве. Близкая возможность американского вторжения будоражила и волновала молодежь и пугала людей по старше. Все надеялись, что вот-вот злосчастный государственный секретарь отыщется. Но шли дни. Напряжение росло, а утешительного известия так и не поступало. По утрам батюшка велел всем бывать на молитве, хотя раньше смотрел на явку к заутрене сквозь пальцы.
Сегодня утром, по «Голосу Америки», который давно взял на себя функции российского радиокомитета и каждые два часа сообщал внутренние новости Московского государства, появилось важное сообщение: госсекретаря видели под Курском, в районе строительства развлекательного парка «Курские соловьи». Через два часа сообщение подтвердилось. Однако точного источника информации диктор назвать не мог.
Кто конкретно видел, где, когда. Все было туманно. Еще через два часа при шло следующее сообщение, подтверждавшее те два и более точное. Один из служащих Развлекательного Концерна Объединенной Европы, Бениаменсон, нанятый концерном в Москве, и в данный момент командированный под Курск, сам видел, как дюжие ребята втолкнули государственного секретаря в закрытую повозку и укатили в курские леса.
Конечно, после такого сообщения, героями дня на заставе стали Сеня и Сема. Сыновей губернатора Курской губернии окружили со всех сторон и каждый хотел услышать, что они думают по поводу сообщения. Сеня и Сема не знали, что и говорить. Но больше всех удивлялся Петя Маляров. Петя сказал, что ему кажется это сообщение странным и неправдоподобным: как можно укатить госсекретаря в Курские леса, когда на десятки километров вокруг столицы губернаторства нет ни одного крупного дерева?!
Сеня и Сема не знали никакого Бениаменсона. Человек с такой фамилией не мог работать в Московской России. Он был бы обязан сменить фамилию. Остается предположить, что Бениаменсон все же иностранец. Но почему иностранец нанят концерном в Москве? Слишком много неясностей…
До вечера новых, проливающих на это дело свет, сообщений не поступало. И по «Голосу Америки», и по телевидению, ведущему передачи из Американского посольства, продолжали поступать комментарии к уже известному факту. Конгресс Соединенных Штатов требовал немедленно отловить Бениаменсона и снять с него более точные показания. Дебаты о высадке десанта продолжались. Местом десанта все больше обозначался Курск и его окрестности. Сема и Сеня просили Лугового связать их по телефону с отцом. Луговой попробовал, но связи с Курским губернаторством не получилось.
В волнениях наступил вечер. Сема, Сеня и Петя Маляров сегодня шли в ночное дежурство. Повар Гмыря дал им на ужин по лишнему половнику перловой каши. Ночное дежурство на границе обещало быть трудным. В ожидании войны с Америкой на определенной стороне собрались толпы жителей Петербургского государства. Люди волновались за своих близких. Хотели в случае войны быть вместе. Навзрыд плакали бабы. Дети и молодежь, наоборот, ждали войны с восторгом.
Луговой раздал по патрону на бойца и по одной салютннце. Пост Сени, Семы и Пети маскировался в кустах, на берегу маленькой, не имеющей официального названия, болотной речушки. Местные жители называли ее Гнилицей. Гнилица сильно заросла, и увидеть в ней чистую воду удавалось местами. Название речушка получила, благодаря засасывающему илистому дну. Несмотря на ерундовую ширину и отсутствие текущей воды, в Гнилице человек уходил по шею и без посторонней помощи выбраться уже не мог. Чужой петербургский берег в этом месте лежал в болотной низине. Поэтому напротив поста молодых друзей народ не собирался. Народ толпился в Куженкино. Там проходило бывшее Ленинградское шоссе, а ныне посередине деревни, разделенной границей, заканчивался Петербургский тракт. Часть шоссе, идущая уже по территории Московской России к Москве, называлась Большим московским тупиком. Вот в Куженкино у пограничного шлагбаума, где когда-то несла вахту служба ГАИ, толпились несколько тысяч граждан двух Российских государств. До поста было километра полтора, Но крики людей слабо доносились и сюда. Поблизости от речушки стояла тишина и только маленькая ночная птичка издавала редкий жалобный писк. Писк появлялся через равномерные промежутки и, казалось, что это и не птичка вовсе, а электронное устройство отсчитывает режим работы…
Ребятам очень хотелось поболтать, но Луговой мог каждую минуту неслышным обходом оказаться за спиной. Трое суток без каши в карцере – мера жестокая. Но служба, на то и служба.
Миша Фомин завалил свой велосипед ветками у самого края болота, Миша очень устал от дороги. Перед его глазами иногда вспыхивали красные круги. Было бы разумнее час– другой поспать, а потом переходить границу. Но юноша в каждой придорожной деревне получал информацию о тревожном положении. Вот-вот начнется война, а там Маша Невзорова. Девушка одна в чужой стране, Он обязан найти ее и быть рядом. Напрасно начальник заставы Агеев отговаривал Фомина:
– Подожди часа три, пойдешь под утро. Там ребята сомлеют. Будет легче. Да и отдохнешь с дороги…
Но Фомин заглотил, не чувствуя вкуса, десяток пельменей, поданных Верой Агеевой, женой начальника заставы, и ушел. Он хотел оставить велосипед, но, поразмыслив, где будет застава в случае войны, решил спрятать его возле границы.
Про пост у Гнилицы Агеев не знал и потому не мог предупредить Фомина об опасности. Только сказал, что Луговой пограничник опытный и слабых мест на его участке не будет. Мишу ничего не могло задержать. Запрятав велосипед, он прикрутил к дужкам своих очков резинку и пристроил их так, чтобы не могли упасть. Без очков Фомин был беззащитнее трехлетнего ребенка. Затем вынул из кармана «ТТ» выпуска середины шестидесятых прошлого века, подумал о Маше и, стиснув зубы, с пистолетом в руке пошел через границу.
Болото предательски чавкало. Как ни старался Миша ставить ноги, мерзкий чавкающий звук с каждым шагом становился громче. Резиновые спортивные кроссовки юноши сразу промокли, но Фомин не замечал противного мокрого холода. Он шел вперед. Ближе к речушке почва становилась все влажнее и мягче. Фомин был городским человеком, он читал в книгах, как болото может засосать человека, но считал, что такие болота находятся в других регионах и странах. Сейчас ему на память пришли кадры из фильмов, где герои, чаще отрицательные, страшно уходят с головой в мутную болотную кашу, жутко вращая глазами и безнадежно дергаясь…