Черные алмазы
Шрифт:
Она знала латынь.
Потом вместе с органным сопровождением зазвучал антифон.
«Date nobis de Cerevisia vestra, qua sitiunt guttura nostra!» [45]
И затем псалом:
«Dixit frater fratri suo:Potesne ebibere pocula duo?Haec duo, tria, et ad hue quinque.Nec sufficient meae sitienti linguae.Beati sint Bacchus cum Cerere in uva,Ut non cruciet nos sitis saeva.A solis ortu usque ad noctem potabo,Et nulles nummos curabo.Nisi quis biberit, ut ruat ter quater,Non poterit dici noster sincerus frater.Nos enim subinde tempore matutinoSolemus bibere more palatine:A meridie etiam bene facimus,Ut Baccho grati simus,Dicimur fratres esse bibaces,Die noctuque bibere capaces,Et, ideo, qui vult ad nos venire,Debet sicut generose haurire.Gloria Baccho». [46]45
«Дайте нам вашего пива, ибо глотки наши изнемогают от жажды!» (лат.)
46
Графиня испытывала муки, которые переживают грешные души, впервые услышав, о чем говорят меж собою черти.
Последовал «Caputulum». [47]
«Fratres attendite, et sollicitemini, ut ex popina redeuntes omnes amphoras visitetis, et quid in illis invenietis, illico epotetis, ne in vanum veniat vinum, et hoc f acite per omnia pocula poculo-rum. Stramen! Baccho Gratias!» [48]
И тут весь адский хор, все сонмище чертей женского и мужского пола грянули издевательский гимн:
47
«Глава» (лат.).
48
«Братья! Следите и усердствуйте, по пути домой из корчмы все кружки осмотрите и, что в них найдете, немедленно выпейте, дабы вино не пропало вотще, и ныне и присно в бокалы бокалов. Опрокинь! Благодарение Бахусу!» (лат.)
Послышался звон колокольчиков.
Вслед за ними благословение, произнесенное благоговейным голосом священника: «Bacchus vobiscum!» [50] Грянул хор: «Et cum cantharo tuo!» [51]
49
50
«Бахус с вами!» (лат.)
51
«И с твоим кувшином!» (лат.)
Продолжалась «oratio».
«Voremus! Vomipotens Bacche! Qui sodalitatem nostram in tuum honorem erigere constituisti, da, quaesumus, ut eadem sodalitas ab omni persecutione libera, strenuis potatoribus augeatur. Per omnia pocula poculorum…» [52]
И снова хором: «Stramen!»
He в силах удержаться на ногах, графиня рухнула на колени и в исступлении впилась глазами в лицо аббата, на которого сверху падал лунный свет, создавая вокруг его гордо поднятой головы белый нимб.
52
«Проповедь». «Сожрем! Бахус блеводержитель! Ты, кто повелел создать наш союз во славу твою, просим тебя, сотвори, чтобы в нашем братстве, свободном от преследований, плодились и размножались крепкие выпивохи ныне и присно в бокалы бокалов… Опрокинь!» (лат.)
Господин настоятель вставил ключ в дверь часовни. Графиня с ужасом простерла к нему руки: «Не отпирайте! Не открывайте! Там настоящий ад!» Господин настоятель смело, гордо и гневно произнес: «Nee portae inferi…» [53] С этими словами он повернул ключ и распахнул тяжелую железную дверь.
В освещенном подземелье их взгляду открылось живописное зрелище.
Из библиотеки в часовню вели четыре ступени, из алтаря часовни в склеп еще восемь ступенек.
Все свечи на алтаре были зажжены и хорошо освещали сцену в склепе.
53
И врата ада да не… (лат).
Но какую сцену!
За длинным столом сидели и пировали не предки и прародительницы графини, а вся ее челядь.
Запертые в доме женщины развлекались с изгнанными из дому мужчинами.
В ту минуту, когда аббат распахнул дверь, пародийная месса закончилась, и все собравшиеся затянули разгульную песню.
Теперь и графиня видела, что за призраки поселились в ее замке.
Все ее служанки имели кавалеров: писарей, приказчиков, егерей из близлежащих имений.
Трусиха горничная, не смевшая ночью выйти в коридор, наливала вино в бокал писаря из соседнего поместья; добродетельная камеристка обнималась с гайдуком управляющего; привратница, пожилая, всегда трезвая матрона, танцевала на столе, обеими руками обняв кувшин с вином и напевая что-то. Все пронзительно визжали, гикали, хихикали, били по столу, будто по барабану. Пастух, оседлав крест, сидел на каменном надгробии прадеда графини — канцлера — и играл на волынке. (Этот звук и напоминал орган во время пародийной литании.) На могиле архиепископа стояла откупоренная бочка.
Все женщины были разодеты в шелковые платья графини, за исключением кучерши, которая, будучи сама в мужской одежде, ради полного соответствия нарядила в женский костюм своего возлюбленного, кучера из соседнего поместья: на голове здоровенного, усатого парня графиня узнала свой ночной чепец, а на плечах его красовалась кружевная накидка, которую она ежедневно надевала, когда причесывалась.
И что самое ужасное, во главе стола восседала Эмеренция, судя по всему, бесспорно состоявшая в интимной близости с молодым студентом. На ней был надет шелковый огненный салоп графини (ведь Теуделинда была худа, а барышня толста). Она раскраснелась от вина и — неслыханно! — немилосердно дымила пузатой пенковой трубкой! И это барышня Эмеренция?!
Пьяные мужчины орали, женщины безудержно визжали, пищала волынка, трещал от ударов стол; у алтаря часовни поп-самозванец с распростертыми руками распевал богохульную молитву: «Bacchus vobiscum!», а прислужник изо всех сил трезвонил в колокольчик.
Но кто же они?
Поп-самозванец — не кто иной, как ризничий, одетый в доверенное его попечению парадное облачение священника, с импровизированной скуфьей на голове. А прислуживал ему звонарь.
При виде этого зрелища графиня онемела от тройного ужаса. Сердце ее сжалось от черной неблагодарности прислуги. И этих девиц она считала своими детьми, невинными ангелами! По воскресеньям играла им на органе в церкви замка и пела с ними вместе. Они ели те же блюда, что и она, никогда не слышали от нее слова упрека. И за все это они надругались над могилами ее предков, еженощно пугали нервную хозяйку призрачным шумом, превратив ее в полубезумную лунатичку, и, что было самым тяжким грехом, наряжались во время оргий в туалеты своей госпожи, а потом ей приходилось надевать на свое девственное тело платья, оскверненные мужскими прикосновениями, залитые вином, пропитанные табачным дымом!
Однако кощунство оргии внушало еще больший ужас. Что за дьявольская мысль превратить благочестивую религиозную церемонию в богомерзкую вакханалию! Осквернить облачение священника, алтарь, скуфью, святые дары, кабацкие песни переделать в молитвы, литанию, псалмы. О, горе богохульнику! Это «горе», которое упоминается даже в Писании, превышает все человеческие скорби, ибо нет против него бальзама.
И наконец, страх!
Целая свора пьяных мужиков и столько же остервенелых мегер!
Захваченные на месте ужасного преступления!
Если они заметят, что за ними следят, они разорвут их на куски. Один мужчина и одна женщина против двадцати обезумевших, страшных в своей одержимости грешников!
Графиня увидела, как в глазах аббата блеснул апостольский гнев, и испугалась. Обеими руками она схватила священника за рукав, чтобы удержать его.
Однако аббат вырвал руку и одним прыжком перемахнул через четыре ступени, бросился к попу-самозванцу, который пародийным жестом простирал руки к сидящим за столом и издевательски тянул: «Stramen!» Отец Шамуэль дважды вытянул его по спине плетью из кожи носорога, да так, что нарядная епитрахиль лопнула, а помогавшего ему звонаря сильным пинком отшвырнул в склеп, и тот, пересчитав ступени, скатился под длинный стол.