Черные береты
Шрифт:
– Нет, Мишка. Нет. Дальше я – один. Один я буду более свободен и не стану оглядываться на тебя. Не уедешь – я вернусь в тюрьму.
– Ты так говоришь, будто я все делал с бухты-барахты. А я, между прочим, тоже думал и тоже делал выбор, – Мишка обиженно отвернулся.
– И все равно, – чувствуя, что наносит другу обиду, тем не менее не отступал от своего Андрей. – Понимая тебя, прошу, чтобы ты понял и меня. Я перед Зитой до конца своих дней не искуплю вины, а если еще нести и твой крест в случае чего… Давай хоть мы не станем отбирать у себя права на совесть.
– Ладно, потом разберемся, – примиряюще уступил Багрянцев и кивнул на
6
Осень оказалась такой же бестолковой и бездарной, как и власть. Утро могло пудрить мозги солнцем и безветрием, а вечер уже рвал недожелтевшие до срока листья, сек землю холодным дождем. Люди шарахались не только в выборе одежды, но и в своем настроении, своих планах, связанных с погодой. Ни «а», ни «б», одни перехлесты.
Вторую неделю Андрей жил у Мишки в Москве. Ни до чего не договорившись тогда в лесу, рассудили по-иному: уезжать все же лучше обоим. Пусть схлынет волна поисков. Лучше переждать ее, пока новые события преподнесут местной милиции такие заботы, когда ей станет не до латышских проблем. К сожалению или счастью, время сейчас только способствует этому: кражи, грабежи, разбои на каждом шагу.
К тому же опасаться стоило уже не так милиции, сколько Данилыча с дружками: попавшись на крючок, они попытаются сделать все, чтобы убрать лишних свидетелей. Да и Геру они не простят, и главаря своего, Козыря, которого, вопреки предупреждениям, взял-таки Тарасевич тогда в камере у заложников голыми руками и которого после этого отправили тянуть новый срок за Уральский хребет.
– И осень на носу, в лесу не заночуешь, – находил все новые и новые доводы Багрянцев.
Видимо, ему тоже было тяжко оставаться одному после всего случившегося – не смея ни перед кем выговориться, поделиться сомнениями, подпитаться уверенностью в правоте своих действий. И к моменту, когда стальные обручи распиленно распахнулись, обоюдное согласие было достигнуто: вдвоем и в Москву.
Потом Мишка, помаявшись, отпросился на два часа и вернулся с сумкой бутербродов и виноватыми глазами. Отводя их, объяснил появление гостинца:
– Соседка твоя собрала. Тоже волновалась. Объяснил вкратце ситуацию. А квартиру твою уже опечатали.
…В Москве мало что изменилось после путча, если не считать более длинных, а потому бросающихся в глаза очередей за хлебом и молоком. Да однажды в переходе на Пушкинской площади увидел Андрей лозунги, выведенные каким-то умельцем черной краской и которыми раньше демократическая столица не славилась: «Ну что, долбаные москвичи: за что боролись, на то и напоролись», а покрупнее и выше: «Мишку – на Север!» Тарасевич вспомнил про листовку, в которой во время путча «росло» количество остановленных танков, решил сходить к ней.
Бумажки, само собой, уже не оказалось, на окне белели лишь пятна после клея. Зато перед зданием напротив, оказавшимся Союзом писателей СССР, митинговало в скверике около ста человек. Подходивших встречал лозунг: «Верному ленинцу, верному сталинцу, верному брежневцу, верному горбачевцу, верному ельцинцу Евтушенко – позор от русских писателей». На длинном шесте коптело чучело правительственного поэта.
– Инженеры человеческих душ, мать вашу, – чертыхнулся Андрей, когда узнал, что элита московских литераторов во главе с Евтушенко под шумок послепутчевской вседозволенности и анархии начала захватывать кабинеты в Союзе писателей. – А еще чему-то поучали других…
Не заметил, как оказался у телеграфа на Арбате. У того, где узнал, что Зиты больше нет. Если войти в стеклянные двери, подняться на второй этаж, то там, справа, в первой кабине… И тогда тоже шел мелкий дождь. С того дня – одни дожди…
– Все, больше не могу, – метался в тот вечер он по комнате в ожидании Мишки. – Еду. Каждый день отсрочки – это предательство Зиты. Смерть. Хочу смерти!
Взведенный, не сразу увидел озабоченность на лице друга. Тот пришел совсем поздно, молча уселся перед телевизором, потом распахнул все шкафы, начал перебирать вещи.
– Чего ты? – отрешился, наконец, от своих мыслей Тарасевич.
– Еду латать валенки. Меня, мастера по хрустальным башмачками – латать валенки. Очень по-государственному и мудро.
– Давай с начала, – дернул друга за рукав Тарасевич, усаживая его рядом с собой на диван.
– Старший лейтенант Багрянцев назначен в оперативный отдел штаба Закавказского военного округа. Рисовать карты и нести дежурство. К новому месту службы убыть завтра.
Переключиться с Зиты на Мишкины проблемы оказалось не так-то и просто. Чтобы не сфальшивить ни в чувствах, ни в словах, Андрей решил вообще пока промолчать. А он сам, конечно, хорош: у живущих рядом дорогих и близких людей миллион своих проблем, а он только о себе. Не забывать, помнить об этом, помнить об этом, помнить об этом…
– Рае что-нибудь хочешь передать? – избежав сюсюканья, охов и ахов, по мужски и офицерски доверительно, сразу – конкретно, спросил Андрей. А чтобы избавить Мишку от смущения, пояснил: – Ты знаешь, а я только что перед твоим приходом принял решение возвращаться к себе. Подчинимся обстоятельствам и желаниям?
– А там посмотрим, – согласился не мусолить ситуацию и Мишка. – А Рае… – он встал, подошел к стенке. Из хозяйственного отделения достал чашку, расписанную розовыми цветами. – Китайская. Их две осталось. Так и скажи. Одна – ей.
– Добро. Давай собирать тебя.
А к вечеру следующего дня Андрей – в кепи, прикрывающем глаза, с аккуратной маленькой бородкой, сошел с поезда в своем городе. Оставив сумку в камере хранения, стал звонить по телефонам, заглядывая в листок с записями. Не получив ответов, впрыгнул в автобус, проехал несколько остановок, отвернувшись от всех и глядя в окно. Замешался в толпе вечерних прохожих.
После безрезультатных звонков теперь уже в квартиры Данилыча и Тенгиза, переехал на другой конец города. По бетонному забору вдоль тротуара к дому Эллочки. Трижды коротко нажал на звонок. Тишина. А что же он хотел: сошел с поезда – и сразу решил все дела?
Вообще-то его тянуло в другие места – на кладбище, к дому и на базу отряда. Но еще в поезде решил для себя однозначно: к Зите он придет только тогда, когда она будет отомщена. Чтобы не опускать взгляд перед ее плачущими глазами. В квартиру тоже зайдет только для того, чтобы взять фотографии, некоторые зимние вещи и уйти навсегда. Спасибо, Россия, за приют. А куда дальше? Это менее всего важно. Это – потом. Никоим образом он не станет давать знать о себе и Щеглову. В день побега тот, умница, устроил строевой смотр отряда, поставил в строй до последнего человека и продержал на плацу весь день, тем самым сняв с ОМОНа и малейшие подозрения в соучастии к случившемуся. Раю, чтобы передать Мишкин подарок, он тоже отыщет перед самым отъездом – ни один человек не будет больше втянут в это дело. То ли преступное, то ли…