Черные Мантии
Шрифт:
Желающих попасть в зал так много, что они берут двери штурмом. Сегодня утром аудитория вздрогнула и готова была зааплодировать, когда господин Банселль произнес своим изменившимся, слабым голосом:
– Возможно, я сам подсказал ему идею воспользоваться боевой рукавицей, я предложил ему за нее тысячу экю, потому что у меня возникло какое-то предчувствие. И опять-таки я показал ему четыреста тысяч франков, которые находились в моем ящике!
Прежде господин Банселль был гордым; после его падения жители Кана отнеслись к нему сурово. Но суд присяжных – это спектакль. Там проливаются крокодиловы слезы. Председатель вынужден был вмешаться, чтобы прервать поток проклятий, который со всех сторон изливался на мою голову. Госпожа Банселль была в зале вместе с мужем. Она беременна. Раньше она к тебе хорошо относилась и заявила об этом. Тебя прокляли.
Тебя, Жюли! Я сказал тебе, что этот человек заслуживает смерти.
Допросили пятьдесят два свидетеля. У каждого было свое слово правды, и все они показали против меня. Вот пример: галантерейщик, живущий напротив Банселля, заявил, что накануне преступления видел, как я внимательно рассматривал окно, через которое грабитель проник потом в дом. Речь шла об окне будуара госпожи Банселль; ее муж в тот день просил меня подыскать витраж для украшения этого окна.
Я так и ответил. Присутствующие улыбками выразили свое восхищение. Меня считают ловким жуликом!
9 августа. Сегодня я прошел по всем кругам ада. Я прослушал обвинительную речь прокурора и речь моего защитника. Обвинительная речь произвела большое впечатление на присяжных, мнение которых, по-моему, уже определилось. Прокурор так искусно сгруппировал свои доказательства, что моя виновность не вызывает сомнений; я погиб, я это знаю; мои надежды находятся теперь за пределами дворца правосудия.
Господин Котантэн блеснул красноречием. Меня может спасти только чудо.
10 августа, вечер. Сегодня утром Луи сообщил мне, что кассационная жалоба по делу моего соседа отклонена.
В четыре часа мне был вынесен приговор. Что сказать? Все это похоже на кошмарный сон. Я осужден на двадцать лет каторжных работ.
Сейчас семь часов вечера. Уже два часа, как я вернулся в камеру, и вот пытаюсь писать эти строки.
Мешает мне отнюдь не страдание. Сегодня я мучаюсь не более, чем вчера. Однако я чувствую себя, словно в страшном сне. Мне мерещится, будто между мною и тобой кто-то есть. Если бы я сходил с ума, то только от мысли, что наш враг тебя любит.
Как бы все тогда прояснилось!..»
Это были последние слова, написанные узником. Перо застыло в неподвижности над листом бумаги. Чернила успели высохнуть.
Андре Мэйнотт, бледный, похудевший, подавленный, уронил голову на руки. Его горящие глаза были устремлены в пространство. Свет заходящего солнца, который проникал сверху через окно, падал на его спутанные, черные как смоль волосы.
Доносившиеся в камеру звуки города смешивались с шумом ветра, игравшего в листве дальних тополей. Больше ничего не было слышно. Однако через неравные промежутки времени до узника долетало глухое бормотанье, потом монотонное, хриплое пение, которое сопровождалось скрежетом какого-то инструмента о камень.
Скрежет слышался так близко, что взгляд несведущего человека невольно обратился бы к той части стены, которая была напротив окна; так близко, что при внимательном осмотре этой стены можно было лишь удивиться, почему крупный каменный блок еще цел.
Андре Мэйнотт не слышал ни шума, доносившегося снаружи, ни скрежета, раздававшегося за стеной. Молодой человек был поглощен своими мыслями. Дважды он макал перо в чернильницу, и оба раза чернила высыхали.
Часы на башне дворца правосудия пробили восемь. Андре Мэйнотт глубоко вздохнул и опустил перо.
– Я сказал все! – тихо произнес он.
Затем с усталым видом он опустился на свое убогое ложе. Последние несколько дней состарили его на десять лет.
Он лежал в одежде на своей кровати, не смыкая глаз и тупо уставившись в пространство.
Пробило девять часов вечера; потом – десять; наступила темная ночь. Не изменив позы, Андре Мэйнотт заснул… Если бы не слабое дыхание, молодого человека можно было бы принять за покойника.
В одиннадцать часов надзиратель открыл дверь и вошел в камеру. Андре Мэйнотт не пробудился.
Надзиратель улыбнулся и сказал:
– Зато у его женушки теперь – двадцать тысяч ливров дохода!
Звук, доносившийся из-за стены, стих за несколько минут до появления надзирателя и возобновился вскоре после его ухода. Но пения больше не слышалось.
Казалось, работавший трудился с подъемом.
Через окно в камеру упала полоска лунного света, сначала – косая и тонкая, словно лезвие ножа; затем она немного сместилась, и на противоположную стену легла четкая тень решетки.
Решетка состояла из пяти прутьев, двух горизонтальных и трех вертикальных. Это были старые добрые прутья со следами подпиливания и острыми заусенцами, способными поранить руки того, кто попытался бы сорвать их с места.
Полоска света скользила вниз по стене, одновременно смещаясь в сторону, поскольку по небосклону поднималась полная луна. Несколько минут слабое сияние озаряло бледный лоб Андре Мэйнотта.
Этот человек был молод и красив, и Жюли еще сильнее полюбила бы его теперь, в часы тяжких страданий. Все благородство его души отражалось в чертах его лица.
Нет, он сказал не все. Он не упомянул о том, что представляли собой хваленые аргументы его адвоката. Затронув ряд вопросов… да, так вот… господин Котантэн неожиданно перешел к теме, злободневной во всей Нормандии и за ее пределами: хитростям банкротов. Суть аргументов адвоката заключалась в утверждении, что господин Банселль оказался зажатым между наступлением срока крупных выплат и пустой кассой. В свое время господин Банселль прохладно отнесся к просьбе Котан-тэна о предоставлении кредита, который помог бы последнему заключить выгодный брак. Котантэн обиды не забыл. Случается, что лица, застраховавшие свое имущество, поджигают собственные дома, чтобы получить страховку. А господин Банселль очистил собственную кассу! Да, так вот! Это же совершенно очевидно! Что ж, подобное коварство вовсе не является неожиданным. Ведь Котантэну, в конце концов, нужно было спасти человека…
Андре Мэйнотт поднялся и заявил, что четыреста тысяч франков находились в кассе банкира. Он видел их собственными глазами.
Котантэн предусмотрел и такой поворот событий – и тут же выложил следующий аргумент; кто-то выразил потом сущность его речи одним словом – комедия.
Так вот, если недоверие – этот дорогой товар – отсутствует почему-либо на рынке тех мест, где вы пребываете, отправляйтесь в Нормандию. По собственному выражению господина Котантэна де ла Лурдевиля, аргумент не сработал.