Черные реки сердца
Шрифт:
– Но первые налеты провалились.
– Кореш оказался более несдержанным, чем они полагали. Невинные агенты Бюро были убиты. И невинные дети. Это стало золотой жилой для прессы. При множестве свидетелей головорезы Саммертона не смогли подбросить наркотики и оружие. От операции отказались. Но внутри Бюро оставался бумажный след: секретные меморандумы, доклады, файлы. Все это требовалось быстро ликвидировать. Пара людей также была ликвидирована, людей, которые знали слишком много и могли проговориться.
– И вы утверждаете, что именно безымянное Агентство убрало всю грязь?
– Это не я утверждаю. Они
– Но при чем здесь вы? Откуда вы знаете Саммертона? – Она закусила нижнюю губу и, казалось, задумалась, насколько откровенной может быть. Спенсер спросил: – Кто же вы, Валери Кин? Кто вы, Ханна Рейни? Кто вы, Бесс Беер?
– А кто вы, Спенсер Грант? – ответила она с деланным возмущением.
– Если не ошибаюсь, я назвал вам имя, настоящее, подлинное имя, когда был не в себе в прошлую или позапрошлую ночь.
Она колебалась, качала головой, но не отрывала глаз от дороги.
Тут он обнаружил, что его голос понизился и стал разве чуть громче шепота. И хотя он не мог заставить себя говорить громче, но, заговорив, чувствовал, что она слышит каждое слово:
– Майкл Акблом. Это имя я ненавидел большую часть своей жизни. Оно уже не мое законное имя четырнадцать лет, с тех пор, как мой дед помог мне обратиться в суд, чтобы получить право сменить его. И с того дня, как судья принял такое решение, я ни разу не произносил это имя, ни разу за все это время. Пока не назвал вам.
Он замолчал.
Она ничего не говорила и, несмотря на его молчание, понимала, что он еще не закончил.
То, что Спенсер хотел сказать ей – он чувствовал, что нуждается в этом, – было легче сказать в приступе безумия, подобно тому, как он сделал свое предыдущее признание. Сейчас его сдерживала даже не робость, а сознание, что он конченый человек, а она заслуживает кого-нибудь получше, каким ему уже не стать.
– И даже если бы я не терял сознание, – продолжил он, – я бы сказал вам все, раньше или позже. Потому что я не хочу ничего таить от вас.
Труднее всего порой даются те слова, сказать которые понуждает глубокая и острая потребность. Если бы у него был выбор, он бы отверг это время, это место на пустынном шоссе, наблюдаемый и преследуемый, мчащийся вперед либо к смерти, либо к неожиданному дару свободы – но в любом случае в неизвестность. Жизнь, однако, выбрала этот неподходящий момент без консультации с теми, кто жил в нем. И боль, когда говоришь от сердца, в конце концов, всегда легче переносится, чем то страдание, которым расплачиваешься за молчание.
Он глубоко вздохнул.
– То, что я пытаюсь сказать вам... это так дерзко. Хуже того. Глупо, смехотворно. Господи, я даже не могу описать, что я чувствую к вам, потому что не могу подобрать нужные слова. А может быть, для этого и не существует слов. Я только знаю, что все, что я чувствую, – чудесно, необычно, отличается от того, что я испытывал раньше, от всего, что некоторые люди считают возможным чувствовать.
Она сосредоточила свое внимание на дороге, и это позволило Спенсеру глядеть на нее, пока он говорил. Блеск ее темных волос, нежность ее профиля, сила ее прекрасных загорелых рук, сжимавших руль, вдохновили его продолжать. Если бы в этот момент она встретилась с ним глазами, то он, возможно, смешался бы и не смог до конца выразить все, что порывался сказать.
– Безумие в том, что я не могу сказать, почему я такое чувствую
Слова теснились и рвались из него, но он все больше боялся, что не сможет подобрать самые нужные слова. Она, казалось, понимала, что не должна откликаться или, того хуже, подгонять его. Спенсер балансировал на такой высокой струне открытости, что при малейшем дуновении, пусть и нечаянном, рисковал сорваться.
– Я не знаю. Я очень неловкий в этом. Дело в том, что я был всего лишь четырнадцатилетним мальчиком, на которого обрушилось такое. И эмоции словно замерзли в этом подростке, он как будто онемел. И если я не могу объяснить, что чувствую или почему я чувствую это, то как могу я ожидать от вас подобных чувств в ответ? Господи, я был прав: «дерзкий» – это не то слово. «Дурацкий» точнее. – И он снова погрузился в спасительное молчание. Но нельзя было пребывать в молчании долго, он чувствовал, что скоро утратит волю и не сможет прервать его. – Пусть это глупо, но теперь у меня есть надежда, и я буду держаться за нее, если вы не скажете мне, чтобы я выбросил это из головы. Я расскажу вам все о Майкле Акбломе, каким он был. Я расскажу вам все, что вы захотите узнать, все, что вы сможете вынести. Но я хочу того же от вас. Я хочу знать о вас все. Никаких секретов. Конец секретам. Здесь, сейчас. С этого момента никаких секретов. Все, что у нас может быть общего – если у нас вообще что-то будет, – должно быть честным, истинным, чистым, сияющим, не похожим на все, что я знал раньше.
Пока он говорил, скорость «Ровера» снизилась.
Его последующее молчание было не просто очередной паузой между болезненными попытками выразить себя, и Валери, казалось, осознала новое значение этого молчания. Она взглянула на него. Ее красивые темные глаза светились теплом и добротой, на которые он и откликнулся в «Красной двери», впервые встретив ее меньше недели назад.
Когда это тепло собралось перейти в слезы, она снова устремила взгляд на дорогу.
С той минуты, как они встретились с ней в пустыне вечером в пятницу, и до этого момента он ни разу не замечал снова эту исключительную доброту и открытость духа. По необходимости она была замаскирована сомнением и осторожностью. Валери не доверяла ему после того, как он проследовал за ней от работы до дома. Жизнь приучила ее быть циничной и подозревать каждого точно так же, как его жизнь научила опасаться того, что однажды он может обнаружить в себе нечто притаившееся и страшное.
Заметив, что сбросила скорость, она нажала педаль газа, и «Ровер» рванулся вперед.
Спенсер ждал.
Деревья снова приблизились к дороге. Узкие клинки света пронизывали стекло, увлекая за собой быстрые полоски тени.
– Мое имя, – сказала она, – Элеонора. Обычно меня называют Элли. Элли Саммертон.
– Не... его дочь?
– Нет. Слава Богу, нет. Его невестка. Моя девичья фамилия Голдинг. Элеонора Голдинг. Я была замужем за сыном Тома, его единственным ребенком. Дэнни Саммертоном. Дэнни сейчас мертв. Его нет уже четырнадцать месяцев. – Ее голос выражал гнев и печаль и часто дрожал на середине слова, растягивая и искажая его. – Иногда мне кажется, что он ушел только на неделю или на месяц, но в какие-то дни я чувствую, что он ушел навсегда. Дэнни знал слишком много. И он собирался заговорить. Его застрелили.