Черные розы для снайпера
Шрифт:
Она вышла на дорогу, перекинула через плечо небольшую сумку, поправила очки с черными стеклами. Осмотрелась и пошла широким летящим шагом профессионалки, выставив в сторону руку с поднятым большим пальцем.
Коренастый Михалыч, прикрыв грязной ладонью глаза от слепящего солнца, внимательно отсмотрел, как женщина, эффектно выставив попку, совещается с водителем остановившейся «Волги», наклонившись к открытому окну. Она уехала, Михалыч мог поклясться, что задник автомобиля, выступающий из-за рекламного щита, принадлежит серому «мерсу», он пошел к щиту, вытирая руки ветошью, а метров за пять от машины услышал музыку. И ключи были на приборном щитке, и сумка с вещами стояла на переднем сиденье, как
– Ну… – потоптался Михалыч, – все мы люди-человеки. Может, конечно, она его просто затрахала, кто их разберет, или машина сломалась? – Он осмотрелся. – Только ведь умирает, видно же. А, ладно, пусть потом гонят феню, хоть прокачусь, говорят, ход – как в ракете в невесомости.
И Михалыч сел за руль и понесся к городу над теплым асфальтом, превышая скорость и – «у-у-у!» – гудя от удовольствия. Он с огромным сожалением вылез из автомобиля через двенадцать минут у пункта «Скорой помощи», помог уложить Хрустова на носилки и честно дождался милицейский наряд, дослушав диск до конца.
Развалившись на заднем сиденье, Покрышкин объясняет Еве бессмысленность боязни смерти.
– Человек за время своего существования определил все или почти все, что происходит с ним, кроме смерти. Если правильно подойти к этому вопросу, то смерть – это когда ты из своего «коридора неопределенности» уходишь так, что покидаешь и реальную, и воображаемую систему координат.
– Покрышкин, – у Евы слипались глаза, – сколько тебе надо выпить, чтобы ты замолчал?
– Это вопрос, – разводит руками Стас, – это можно определить только опытным путем, потому что никого раньше это не интересовало. Всем нравится выслушивать мои идеи, я патологический разносчик идей. Правда, Пискунова, например, раздражает моя эрудиция.
– Кто такой Пискунов? – спрашивает Ева в слабой надежде перейти от философских размышлений к конкретике.
– Пискунов – это тот, кто отражения света от карманного зеркальца считает тем самым спектром, который образует «коридоры неопределенности». Он – объяснитель. Но бездарный, вот в чем проблема. Бездарен, как веник.
– Объяснитель, значит, – задумалась Ева. – Он ученый?
– Нет. Пискунов не ученый. Еще есть варианты?
– Писатель?
– Точно. Грустно, но таким словом сейчас можно назвать человека механического действия, да и то условно: писатель – тот, кто пишет, а вернее, стучит по клавишам и которого печатают. Где – врачеватели душ и похитители сновидений? Где – мечтательные стихотворцы, собирающие пыльцу с крыльев наслаждения? Их нет. В каких только убогих туалетах судьбы не приходится вдыхать эту пыльцу, заплатив за один грамм смерти!
– Подожди, я ничего не понимаю.
– Она не понимает! Она, его резиновая кукла вдохновения! Он надувает тебя зловонным дыханием бездарного рта каждый раз, когда хочет получить очередной аванс. Слушай, а может, тебя не существует? Ты – литературный герой Пискунова, убежавшая кукла, ты ищешь свой золотой ключик свободы…
Ева видит, как сбоку выезжает на дорогу автомобильный кран, который тащит серый «Мерседес», и резко тормозит. Покрышкин падает со всхлипом проглоченного слова. Она выходит, предусмотрительно вытащив ключи, Покрышкин стонет и карабкается на сиденье. Он смотрит в окошко, как Ева останавливает кран, показывает удостоверение, осматривает машину. Водитель ничего не знает про владельца машины, ему приказано забрать «мерс» от пункта «Скорой помощи», он забрал. Где находится этот пункт? Метров триста по дороге.
Очень возбужденная Ева Николаевна бежит к своей машине, заводит мотор и рвет с места, опрокинув Покрышкина,
Несколько минут убеждения, угроз и просьб, и Еву согласились провести в реанимацию, где сейчас лежит пострадавший от сильного отравления человек из «Мерседеса». Она входит, задержав дыхание, в огромную комнату, останавливается возле каталки и сначала смотрит на перевернутую вверх дном колбу, из которой по трубочке капля за каплей стекает кровь к неподвижному телу под простыней. Оторопев, Ева смотрит на лицо Хрустова – мертвенно-бледное, его голый торс, свесившуюся вниз ледяную руку, трубки из носа. Ева несколько минут вообще ничего не понимает, ей кажется, что это – из другой синусоиды, и, только закрыв глаза от невозможности смотреть на него, беспомощного, она мгновенно сопоставляет номер «Мерседеса» и отравленного Хрустова. Полина совсем рядом и чуть впереди. Как, черт возьми, она узнала, куда надо ехать?!
Изнывающий от жары Покрышкин смотрит на женщину, перебегающую дорогу. Ирония судьбы – она так красива, что его тошнит, она так недосягаема, что кажется придуманной.
– Будем теперь превышать скорость? – заваливается на повороте Покрышкин.
– Да, если позволит дорога. Сколько до аэродрома?
– Рядом.
– А расскажи мне, Покрышкин, кто сейчас гостит у Натальи? Вдруг я приеду, а там какой-нибудь знакомый с уголовным прошлым, будет неудобно.
– Это зависит от того, зачем ты едешь. Если поймать этого самого знакомого, то неудобно будет ему, сама понимаешь. Люди там собрались приличные, но ты должна осознавать относительность плюсов и минусов в условной…
– Нет, Покрышкин, хватит про условности. Расскажи про гостей. Это, вероятно, только мужчины?
– Ничего особенно интересного, вот Кука, например, это я так его зову – Кука, его имя очень труднопроизносимо. Он мне говорит: я, говорит, еврей. Ну ты же понимаешь, Кука не может быть евреем.
– Почему?
– Ну он же негр! Понимаешь, Кука – негр, у него вот такие губы, о! А нос вообще размазан по лицу. Вот дядя Ваня и спорил с ним. Если даже предположить, что у Куки мать – еврейка, а отец – негр, все равно, я говорю ему: ты не еврей, ты чукча! Кстати, там есть очень молчаливый узкоглазый кореец. Он весьма подозрительно себя ведет: не пьет. Вообще. Я знаю, за кем ты туда едешь. Но тебе его не взять: очень сильно охраняют. Он живет в отдельной комнате, никогда не приходит за стол или в бильярдную, еду и девочек ему подают в номер. Он явно прячется.
– Почему?
– Мне кажется, что он чеченец. Из этих, высокопоставленных московских чеченцев. И жена у него – чеченка.
– Он там с женой?
– А что, он гость, хочет с женой, хочет – без жены. Дядя Ваня ему на прошлой неделе сотню проиграл. Говорил, что жена и отбирает девочек. Сама.
– А охрана?
– Ну, охрана, – пожал плечами Покрышкин, – оружие не разрешено. Его отбирают при входе. Можешь хранить в кладовке сколько хочешь, но с собой нельзя. Но мужики что надо. Русские, нанятые. Наталья не допустит, чтобы ты у нее в доме затеяла разборки, точно тебе говорю – не допустит!
– Никаких разборок. А этот дядя Ваня?
– Смирный. Он этот… Забыл. У него очень странная национальность, я ее забыл. Вот я, например, имею мать татарку и отца сибиряка. Я – кто? Ситаряк. Вспомнил, он – тат.
– Впервые слышу. – Ева рискованно обходила машины. – Шестеро мужчин, так?
– Ну, это было на прошлой неделе. Еще Фабер приезжал, кормилец Пискунова. Правда, я не понял, зачем он приезжал. Он – украинский немец, тоже ничего, да? Немец-хохол. Хомец! Еще был один шотландец натуральный с волынкой. В больших количествах крайне утомителен. И двое финнов. По-русски говорят смешно, но по размерам чистокровные финны. Белесые, высокие и толстые.