Черные тузы
Шрифт:
– Я вот всю жизнь на гитаре хотел выучиться, – сказал он. – Песни петь, играть. А музыкального слуха у меня как назло нет. То есть слух имеется, но оставлять желать лучшего. Так один специалист сказал из консерватории. Но ведь можно на музыкальных инструментах и без слуха играть. Как вы думаете?
– Если очень захотеть, то можно, – кивнул Васильев. – Только хотеть надо очень сильно. И, главное, слушателей найти благодарных, которые твою музыку вытерпеть смогут. Тут нужны терпеливые люди, с железными нервами.
– Может, я для себя играть буду. Может, мне слушатели и не нужны.
– Только для самого себя играть – это не интересно, – упрямо помотал головой Васильев. – Интересно для слушателей.
– Слух дело наживное, – заключил Трегубович. – Его и развить можно. Так мне сказали. Вон один музыкант вообще глухой был, так музыку сочинял. Нет, слух дело наживное.
Трегубович открыл крышку бардачка, запустил руку в его темную глубину и вытащил губную гармошку, хромированные бока которой можно было использовать вместо зеркала. Он тихо подул в отверстия. Инструмент издал звук, напоминающий жалобный гудок утлого пароходика, уходящего от причала в неизвестность могучей сибирской реки. Трегубович бросил гармошку обратно в бардачок и хлопнул его крышкой.
«Жигули» остановились, не доехав нескольких метров до края песчаного карьера. На этот раз Васильев вышел из машины. Трегубович выбрался следом, щелкнул кнопкой выкидного ножа, отрезал веревку от бампера, держась за её конец обеими руками, с натугой подтянул тело Головченко к обрыву, смахнул рукавом со лба капли пота.
– Что, все ещё сомневаешься, мертвый ли он?
Васильев вынул из кармана сигареты.
– Теперь чего сомневаться? С первого взгляда видно, откинулся земляк.
– М-да, в таком виде его мать родная не узнает, – Васильев вздохнул. – Просто большой кусок очень грязного мяса. Бедняга, все кишки растерял по дороге.
Ногой Васильев столкнул тело с края обрыва.
«Жигули» сделали круг у кинотеатра «Зенит», Васильев зарулил в темную арку на задах магазина скобяных товаров, вышел из машины. Трегубович, успевший вздремнуть обратной дорогой, вылез следом. Похолодало, тротуар покрылся ледяной коркой. Узкие подслеповатые окна пятиэтажных шлакоблочных домов, обступивших унылый голый дворик, светились розовым светом ранней зимней зари.
– Жрать охота, – Трегубович зевнул во весь рот, чтобы окончательно проснуться, сделал отмашку руками и снова зевнул. – Почему-то после таких дел меня в сон клонит.
– Сейчас спать некогда, – сказал Васильев. – Нужно решить, кто из нас пойдет навестить эту бабу, тещу Головченко. Вдвоем туда соваться рискованно, слишком уж приметное явление. Соседи наверняка запомнят двух мужиков, которые пришли к старухе в гости. Один – это, может быть, почтальон или работник собеса. А двое, нет, это всегда подозрительно.
– А может, она ни такая уж старая, – заулыбался Трегубович. – Может, она, наоборот, в самом соку. В самом расцвете. Этот, как там его, вы сами говорили, бальзаковский возраст.
– Если у тебя такие мысли в голове, похабные мысли, пойду я, – нахмурился Васильев.
– Ладно, не трону её, – Трегубович сделал новую отмашку руками. – Ну, в этом смысле не трону, в похабном. А то экспертиза покажет, что перед смертью баба имела половое сношение. Зачем засвечиваться, правда?
– Правильно, – Васильев прикурил сигарету. – Представь себе ситуацию. Теща пилит зятя за то, что тот работает в кабаке. Она считает, что эта работа для людей низшего сорта. Может, на самом деле она так не считает, наоборот, радуется тем деньгам, что Головченко приносит. То есть приносил. Тем не менее, продолжает его пилить. Наверняка все эти сцены происходили и при посторонних людях. Следствие получит этих показания свидетелей. Короче, в один прекрасный день Головченко, переутомившийся на работе, во время очередного скандала не выдерживает пустых упреков и оскорблений женщины, которую он и так уже давно ненавидит. И все. Женщина умирает. Другие версии менты даже сочинять не станут.
– А натворить Головченко должен именно опасной бритвой?
– Скорее всего, да, – кивнул Васильев. – Скорее всего, Головченко схватился именно за опасную бритву. Сперва оглушил бы её тяжелым предметом. Утюгом или сковородой, а потом взял в руки бритву. Много красного вещества выделяется, зато наверняка. Он, понимаешь ли, ей голову назад заломил и того… Со всеми вытекающими. Потом дождался, пока она изойдет кровью, вздохнул, может, и всплакнул даже. Не каждый ведь день он человека режет. Наконец, сообразил: тут о себе надо думать, о будущем своем светлом, а не вздыхать по покойнице. Решил, кабаков в России много. Пока на дне полежу, а потом свою копейку найду, где замолотить. И пошел себе, и пошел, и пошел подальше… Так оно и было. Так все это и случилось
Закончив свой долгий рассказ, Васильев отбросил истлевшую сигарету. Трегубович, сосредоточенно кусавший ногти, раскрыл рот.
– То есть так надо понимать, что все это с тещей он сделал, Головченко?
– Он, конечно, он, – закивал Васильев. – Кто же еще? Он тещу грохнул, а ты, ну, как бы это правильно сказать? Ты все это осуществил, – Васильев, запутавшись в собственных умопостроениях, на минуту замолчал, но нашел выход. – Короче, не то важно, кто все это осуществил. Это как раз дело десятое. Важно на кого прокуроры этот грех повесят. На кого запишут загубленную душу, тот соответственно её и загубил. Теперь понял?
– Вот теперь понял.
– Иди, не теряй времени.
– Я человек, – продолжал о чем-то сосредоточено думать Трегубович. – Я люблю деньги. Очень люблю деньги, потому что я человек. Но я не могу работать так быстро. Делать несколько дел в один и тот же день. Вы хоть какую-то прибавку от Марьясова попросите. А то горбатишься за эти жалкие гроши, вкалываешь, стараешься изо всех сил, бела света за работой не видишь. А какая от него отдача?
– Будет тебе надбавка за сверхурочный труд, – пообещал Васильев. – Надбавка, считай, уже карман греет. За полчаса обернешься, и сходим куда-нибудь поужинаем. Так ты идешь?
– Иду, – Трегубович, не двигаясь с места, принялся кусать ногти.
– Идешь, я спрашиваю?
– Иду, убаюкаю бедную женщину.
Трегубович сплюнул на снег и зашагал к темному полукругу арки.
Глава пятнадцатая
Утро первого за неделю рабочего дня обещало пресс-секретарю Павлу Куницыну много хлопот. Повторив про себя, что понедельник день тяжелый, Куницын, обыкновенно начинавший с разбора утренних газет и сортировки поступившей за выходные дни почты, на этот раз изменил правилу. Он, не вставая с кресла на колесиках, оттолкнулся ногами от пола, перекатился ко второму столу и, включив компьютер, сыграл две партии в шахматы. Оба раза машина победила человека, и Куницын, повторивший себе, что понедельник тяжелый день, переехал в кресле обратно к письменному столу, просмотрел стопку конвертов и переложил из руки в руку, взвесил на ладони две бандероли. Вздохнув, он, готовясь раскрыть первый в стопке конверт, вынул из ящика конторские ножницы, но поднял голову на стук в дверь.