Черным по белому (сборник)
Шрифт:
– А чего их терять-то, – возразил Прохор, рассматривая потолок. – Ребенок я, что ли, или дурак?
– Ну, то-то. Ступай.
Прохор взял письма и бережно понес их в кухню. Опустился на скамью и, поджав губы, нахмурив рыжие брови, приступил к несложной операции.
Операция эта состояла в том, что деятельный слуга подержал с минуту письма над кипящим самоваром, потом отклеил почтовые марки; аккуратно спрятал свернувшиеся в трубочки марки в спичечную коробочку, а письма
После этого слуга уселся за стол и с самым сонным выражением лица принялся пить чай.
Зазвенел из кабинета электрический звонок; Прохор поднял на него задумчивые глаза и налил себе еще стакан.
Звонок принимался звонить несколько раз… Допив чай, Прохор встал и неторопливо направился в кабинет.
– Звонили?
– Звонил!!! Конечно, звонил. Тысячу раз звонил. Куда тебя черти унесли?!
– Да к ящику-то почтовому нужно было пойти али нет?
– Так это тут же, напротив! А ты пропал на целых полчаса.
– Дозвольте вам сказать, что я тоже отвечаю за свою службу. Я действительно побёг к этому ящику, да он, гляди-ка, доверху письмом набит. Так мне что ж – тоже сунуть? Всякий человек придет и вытащить может – нешто это порядок? Так я и снес их, письма-то, на другую улицу, где ящик послободнее.
– То-то и оно! Я и так уже замечал раза два, что письма не доходили.
– То-то и я говорю. Возле письмов много разного народу трется. И прохожий, и почтальон, и тоже тебе швейцар – долго ли до греха. А вы говорите – долго ходил!
II
После обеда к Воскобоеву приехала дама. Он встретил ее с кислым лицом, сказал сначала, что ждет нужного человека, потом подучил Прохора соврать, что его потребовали в клуб на важное заседание, но дама была непреклонна.
– Зачем ты меня гонишь, – сказала она, подозрительно поглядывая на него. – Может быть, у тебя любовное свидание?
– Ты с ума сошла! Я даже забыл, какие бывают другие женщины. Я люблю исключительно тебя.
– Вот в таком случае я у тебя и останусь часика на два.
Воскобоев сжал в кармане кулак, пробормотал какой-то комплимент и, оставив даму одну, пошел в кухню к Прохору.
– Проша, милый, – прошептал он. – Тут ко мне через час одна гимназистка должна прийти – такая молоденькая барышня в синем платье – так ты скажи ей, чтоб она обязательно завтра пришла, что сегодня меня экстренно потребовали к больному.
– Эко сказали! Да что вы, доктор, что ли, что к больному вызвали.
– Ну, соври сам. Скажи – к больному родственнику – к дяде, мол.
– Скажу, к дяде, мол, Ивану Алпатычу. Старик, мол, в горячке был, а нынче, мол,
– Во-во.
– Жена-то, скажу, в Рязань уехамши, а дяденька, значит, одни и очень им плохо.
– Ну, уж ты там размажь что-нибудь. Только скажи, чтобы завтра приходила непременно; буду ждать. А шляпу Марьи Дмитриевны или унеси из передней, или прикрой газеткой.
– Будьте покойны.
Верный слуга взял газету и уселся, как сторожевой пес, в передней.
Через час действительно пришла девушка лет шестнадцати, в гимназическом платье, смущенная, дрожащая, с бледным лицом, на котором сразу можно было прочесть всю ее несложную повесть: что она полюбила Воскобоева «больше жизни», и что жизни этой она совсем не понимает, и что она простодушна, и что она доверчива, и что сердечко у нее восторженное, честное, способное на самоотвержение и порыв.
– Скажите… – спросила она, не зная куда девать глаза. – Барин ваш дома?
– Он-то? Нет дома. К дяде поехал. Дядя, вишь, болен. Очень наказывали вам завтра прийтить.
– Ах, Господи! – вздохнула она. – Ну, до свиданья, простите за беспокойство… я тогда завтра… И, пожалуйста, разменяйте мне пять рублей. Себе возьмите рубль, а мне остальное… Пожалуйста, кланяйтесь барину.
Прохор, держа золотой пятирублевик на ладони, призадумался.
– Гм, да… Сдачи, говорите? Сдачу-то вернуть можно. А только… У вас на извозчика-то, кроме этих, мелочь есть?
– Немножко есть, – недоуменно глядя на Прохора, ответила гимназистка. – Двадцать шесть копеек.
– Так, так. Очень вы хорошая барышня, и я вам пришлю сейчас предложение – подарите мне эти пять рублей – не пожалеете. После, по крайности, благодарить будете. А уж я вам все выложу.
– Что вы выложите? Зачем? – с некоторым испугом пролепетала гимназистка.
Прохор опустил монету в карман, подошел к подзеркальному столику и поднял разостланную на нем газету.
– Видали? Что это? Женская шляпа! А там в углу видали? Что это? Женские калоши. А ежели бы я вас в тую комнату пустил, так бы вы такие поцелуи услышали, что разлюли малина-калина моя!
– Честное слово? – прошептала свистящим голосом барышня, хватая Прохора за руку. – Вы можете поручиться, что это правда?
– Будьте покойны. Я со всем усердием. Только, дорогая моя госпожа, ежели потом к разговору или что – так вы так и скажите барину, что, дескать, случайно все это приметили – и шляпу и, значит, голос дамский. И скажете вы ему, примерно сказать, так – и в этом не ошибетесь – дескать: «Ох, ох, какой ты изменник! Говорил, что только одну любишь, обожаешь…» Говорил он это?