Чёрный беркут
Шрифт:
— Яшенька... погубит он нас... Кандыба проклятый... В дверь ломился... Не пустила его, так он доносить пошел.
В комнате все разбросано, на кровати и табуретке узлы с пожитками. Яков бросился к печке, достал из-под половицы заряженный самопал, метнулся к двери. Мать еле успела схватить его за рубаху:
— Не пущу! Убьет!
Яшка молча рванулся, выскочил за дверь.
Догнал Кандыбу у околицы. Долго шел за ним, не решаясь что-либо предпринять. Крупная дрожь сотрясала все тело. Несколько раз поднимал он самопал, но стрелять в спину не мог.
Впереди — хутор. Яшка понял: Кандыба идет именно туда. Еще немного — и будет поздно.
Тот выругался, обернулся.
Светила луна, но Яшка не различил выражения его лица. Видел только настороженно пригнувшуюся фигуру.
— Кто?
Яшка вышел на середину дороги, поднял самопал. Кандыба, видно, не узнал его.
— Молись богу, бандит, — торжественно сказал Яшка, все оттягивая момент, когда надо будет стрелять.
Кандыба не стал молиться. Мгновенно отскочил в сторону, вскинул руку с наганом. Грохнул выстрел. Пуля просвистела где-то совсем рядом. Пьяный Кандыба промахнулся...
В тот же миг нажал на спусковой крючок своего самопала Яшка...
Так и не узнали тогда, кто вогнал Кандыбе в живот самодельную картечь. Нашли его раздетым в полуверсте от хутора, куда, как говорили, похаживал он к знакомой вдове. Только и установили, что стреляли из самопала. А мало ли в те годы было самопалов! Кандыбу отвезли на тачанке в лазарет. Не приходя в сознание, он умер.
Всю ночь, как живого человека, оплакивали Яшка и мать снятые с бандита отцовы брюки и сапоги. А потом все закопали в церковном саду, будто во второй раз простились с дорогим человеком. Сами в тот же день перебрались на другую окраину Лепсинска. Церковному сторожу сказали, что уезжают совсем.
О случае с Кандыбой Яков не стал рассказывать Карачуну. Горе свое они несли с матерью вдвоем. Годы прошли, горе осталось, гнев остался, ненависть осталась.
...Через Лепсинск шли части белогвардейских генералов Дутова, Щербакова, подходили анненковцы. Заикнись кто тогда, что в домишке на окраине живет семья большевика, в два счета на сук бы вздернули...
— А потом поселился рядом с нами белогвардейский полковник, — устремив неподвижный взгляд в догоравший костер, продолжал Яков. — Занял в доме комнату. Сам хоть и при усах, бакенбардах и лицом тоже чистый, а на беляка не похож. Через два дома от нас офицеры стояли. Там каждый день пьянка, а у полковника тихо... И побыл-то недолго, всего две недели, а в памяти на всю жизнь остался.
Лицо полковника показалось Яшке знакомым, но он так и не мог вспомнить, где видел его прежде. Френч у полковника был самый настоящий, из дорогого сукна. И погоны настоящие. Повесит, бывало, он френч на стул, сам выйдет куда-нибудь, а Яшка подойдет и нюхает: здорово духами и дорогим табаком пахнет. Хорошо им по соседству с тем полковником было: то сахару даст, то солдатскую гимнастерку подарит, чтобы мать Яшке перешила. А однажды пришел и сказал: «Пойдем-ка, Яша, со мной!» Мать успокоил: долго, мол, не задержу. Пришли они с Яшкой в богатый дом. Там офицеры в карты резались. Подсел к ним и полковник, какие-то непонятные Яшке разговоры вел, где, какие части, куда идут, с кем воюют. «Ну, — говорит, — Яша, бью по банку на твое счастье». Ударил — и выиграл. Матери дома половину выигрыша отвалил. То-то они с матерью удивились! Уж стали бояться за полковника, как бы не случилось чего. А о деньгах молчок, никому ни слова. По копеечке тратили.
Не все Яков рассказал начальнику заставы и его товарищам о полковнике. Не хотелось ему «ворошить» то, что касалось матери. А было и такое...
Как только в доме появился полковник, Яшка зарядил свой самопал, держал наготове. Но его сбивало с толку не столько поведение полковника, сколько отношение к нему матери. Не раз замечал Яшка, как она тайно вздыхала и задумывалась, провожая взглядом соседа. То, что рубахи ему стирала, — полбеды: всех обстирывала. За вещами его следила — тоже ладно. Но вот когда стала под разными предлогами Яшку из дому отсылать, тут уж он взвился. Как-то мать попросила его сходить на прежнюю квартиру — в церковную сторожку — за чапельником. Яшка вышел за дверь, дрожа от обиды и ревности, взял свой самопал, пробрался обратно к дому и затаился под открытым по случаю летней духоты окном. Из комнаты доносилось только шуршание бумажек, слышались легкие шаги матери. Яшка подивился: зачем им понадобилось отсылать его? Но вот полковник заговорил:
— Замечаю, не ласкова ты к сыну, Глафира. Парню и без того тяжело, а ты с ним, как с чужим.
— Жизнь у нас трудная, — нехотя отозвалась мать. — Отца-то нет. В его погибели и Яшкина вина есть.
— Гибель Григория — случай. Такое могло произойти в любой момент. Неизвестно еще, что нас ждет. Казаки всюду рыщут. Ты все же будь поласковее с сыном. Нельзя эдакую тяжесть на мальчишку валить.
Яшка замер. Он не верил своим ушам. Сердце сильно билось, дыхание перехватило. Да кто же он, этот «полковник»? Почему с матерью говорит на равных? Почему пришел постояльцем именно в этот дом? Невольная симпатия за добрые слова и в то же время обида, что от него таятся, захлестнули Яшку.
— Сдержанность твоя ни к чему, — продолжал между тем «полковник». — Родных-то вас всего двое, по-родному и жить надо.
— Только ли моя-то сдержанность ни к чему? — с еле скрываемой обидой воскликнула мать. — Каменный ты человек! Все проповеди читаешь! Терплю лишь из-за того, что по делу ты тут, а то лучше бы глаза мои тебя не видели!
— Глафира... Семья ведь у меня...
Яшка слушал, разинув рот. Он отказывался верить. Чтобы тихая, забитая мать так отчитывала «полковника»!
Когда Яшка вошел в комнату, мать плакала, уткнувшись в подушку.
Несмотря на обиду, что старшие не приняли его в свою тайну, Яшка все же кое-что понял. Понял, прежде всего, что; их сосед по квартире вовсе никакой не полковник, что мать хорошо его знает и что ей известно, зачем он приехал в Лепсинск. И еще понял Яшка: сосед их знал отца.
Подумал Яшка и решил: раз «полковник» не настоящий, под беляков подкапывается, то он, Яков Кайманов, сам будет ему верой и правдой служить, помогать во всех делах, оберегать от жандармов. Придут анненковцы арестовывать его, Яшка самому атаману заряд картечи в рожу влепит, нисколько не побоится.
Но ему не пришлось «показать себя». Вскоре нажали красные, вышибли Анненкова из Лепсинска, а «полковник», теперь уже без бакенбард и усов, вышел на трибуну в знакомой железнодорожной форме и начал свою речь волнующим новым словом: «Товарищи!..» Как же раньше Яков не узнал его! Это же Лозовой! Старый друг отца Василий Фомич Лозовой! Наверное, потому не угадал, что прежде только в сумерки да ночью его видел.
Пробился к нему Яшка после митинга, обиду свою высказал: почему Василий Фомич не открылся ему? А Лозовой ответил: «Нельзя было, Яша, открываться, поручение выполнял. Мы с тобой и так друг на друга не в обиде, прожили неплохо».