Чёрный беркут
Шрифт:
— Поезжай, Яша, один, — ответила Ольга. — Я с твоими друзьями побуду.
ГЛАВА 4. НА РОДНОЙ ЗЕМЛЕ
Привычный к горам конь легкой рысью несет Якова вслед за Галиевым и Шаповалом. Дорога, петляя по склонам, ведет на подъем. Уже через полчаса пути чище и прохладнее стал воздух.
Там, где свисает с карниза куст ежевики, — родник. У родника Яков и Барат еще в детстве ловили диких курочек. Привезут отцам, работавшим на дороге, обед, а сами в горы. Расставят силки и на каком-нибудь паласишке или кошменке лягут спать спина к спине, чтоб теплее было, да еще дерюжкой прикроются — любо-дорого! На рассвете слышат: «чир-чир-чир!» Летят! Смотришь,
Яков тяжело вздохнул. С наслаждением бы он сейчас отправился на охоту. Пострелял бы архаров или козлов, а то силками курочек наловил. Отец, тот даже в поле ружье брал. Мало ли какой случай? Волков в горах полно. Есть и барсы, и леопарды...
Мерно рысит конь, временами пофыркивает, встряхивает головой, отгоняет мух. Поворот за поворотом бежит навстречу дорога. Наконец, вильнув последний раз, прямой стрелой вонзается в долину Даугана.
От волнения Яков привстал на стременах: перед ним — раскинувшийся вдоль дороги родной поселок. Глинобитные домики под купами деревьев, пыльные акации, чинары, карагачи, сомкнувшие над дорогой свои кроны.
Мало в поселке воды. Нет вдоль дороги арыков. Пересохла даже лужа, где всегда возле бетонной колоды полно было лягушек.
Яков пустил коня шагом. Припомнив место, откуда провожал в последний путь отца, свернул к поселковому кладбищу.
Как и раньше, кладбище заботливо огорожено глиняным дувалом, чтобы не тревожили мертвых звери или скот.
Сойдя на землю, Яков оставил коня возле выросшей у ворот кладбища акации, прошел за ограду, увидел в глубине сложенный из плитняка обелиск. На обелиске — дощечка с аккуратно выжженной надписью:
«Григорий Яковлевич КАЙМАНОВ — член Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Родился в 1884 году.
Вениамин Фомич ЛОЗОВОЙ — врач. Родился в 1896 году.
Погибли в борьбе с врагами Советской власти в 1918 году.
Пусть земля будет вам пухом, дорогие товарищи».
Горькое чувство вины перед отцом и доктором сжало сердце Якова. Из далекого прошлого появилось искаженное горем лицо голосившей по покойнику матери. Вот и пришел он к холодным ногам...
«Береги мать... Ты ни в чем не виноват. Прощай, Глафира!» — будто слышал он родной голос.
Яков стоял у могилы и машинально перечитывал выжженные на табличке слова. Люди не забыли отца и молодого доктора, сберегли их могилы.
— Начальник заставы Карачун велел обелиск сделать, — сказал Галиев. — Уважение к живым, говорит, начинается с уважения к памяти мертвых. Приезжал комиссар из округа, беседу проводил о твоем отце.
— Откуда комиссар знает отца?
— Брат у него с твоим отцом похоронен. Их тогда в один день расстреляли.
«Значит, точно. Здесь Василий Фомич», — подумал Яков.
Постояв еще несколько минут, он в глубокой задумчивости вышел с кладбища.
До поселка ехали молча. Каждый дом, каждый переулок, акация или чинара — все отзывалось в сердце щемящей болью. Вот и камень-валун у дороги. В детстве казался громадным, а оказывается, самый обыкновенный, не больше стола. Вот почтовая станция. Так и кажется, что сейчас откроется дверь и выйдет из нее лечивший Яшку конюх Рудометкиных — Али-ага. Но улицы пустынны: все жители то ли в горах, то ли в поле. Лишь по окрестным склонам лазят мальчишки да лениво тявкают в поселке собаки. Цокот копыт, далеко разносившийся в долине, стал громче и ближе, отдаваясь
У бетонной колоды, обложенной вокруг каменными плитами, лошади замедлили шаг, потянулись к воде.
— Можно напоить, — сказал Галиев. — До заставы рукой подать. Коней сюда гоняем, поим из кяризов.
Яков промолчал. Он-то лучше Галиева знал, что это за колода. Бетонную колоду, из которой пили кони, верблюды и овцы, делал его отец. Огромными плитами, аккуратно пригнанными друг к другу, выложил он площадку вокруг колоды. Время нисколько не тронуло его работу. Знал Яков и кяризы — с десяток протянувшихся цепочкой колодцев, соединенных подземной галереей. Под сводами галереи тонким ручейком течет чистая родниковая вода. Чем дальше в горы, тем глубже колодцы, выстроившиеся вдоль дороги. По каплям собирается вода в галерее, стекает в бассейн, из которого подведена к бетонной колоде трехдюймовая труба с вентилем.
Всадники отпустили подпруги лошадям. Те потянулись к воде, стали пить, как пили до них сотни и тысячи лошадей и верблюдов, коров и овец.
— Меньше стало воды, — сказал Галиев. — Засорились кяризы, чистить надо.
— Наверное, илом занесло, — отозвался Яков.
Он с удивлением рассматривал плиты вокруг колоды. Какой огромной силой надо было обладать, чтобы ворочать, укладывать и обтесывать их! Метровый плитняк к колоде они возили с отцом на быках со Змеиной горы. Яшке тогда казалось обычным, что отец один ворочает каменные глыбы. Но сейчас-то он понимал, что каждую такую глыбу обыкновенным людям даже втроем не поднять. Две пули, два ничтожных кусочка свинца оборвали жизнь такого могучего человека!..
Лошади напились. Всадники снова подтянули подпруги, сели в седла, шагом направились к заставе.
Вот и Змеиная гора, на которой Яков и Барат в тот памятный день поймали гюрзу. Яков невольно посмотрел на свою левую руку, пошевелил обрубком пальца. Думал ли молодой доктор, спасая ему жизнь, что сам в тот же день расстанется с жизнью? Думал ли отец, беспокоясь о пропавшем где-то сыне, что в последний раз ищет его?
Миновали еще один подъем, на повороте которого стражем стояло круглое, как шапка, сложенное из камней, с бойницами на все четыре стороны, оборонительное укрепление. Вдоль дороги потянулась каменная стена казармы, с узкими и высокими окнами. За казармой — овраг. Казаки погранпоста часто пили водку, а мальчишки собирали в овраге бутылки. Во дворе таможни стоял железный ящик с негашеной известью. Набьешь в бутылку извести, нальешь воды, пробкой заткнешь, получается бомба. Крепко попадало Яшке от отца за эти бомбы.
Теперь здесь, где раньше был казачий пост, — застава пограничников. Начальник заставы приказал на могиле отца и Вениамина поставить обелиск. «Уважение к живым начинается с уважения к памяти мертвых» — так сказал Карачун. Почему-то Яков подумал, что начальником должен быть мудрый пожилой человек.
Перед казармой — широкая площадка. Дорога, окруженная горами, вьется дальше на подъем. Там граница.
Стоявший у ворот заставы часовой пропустил их во двор. С крыльца казармы сбежал среднего роста худощавый и ловкий в движениях молодой командир — начальник заставы, с портупеей через плечо, маузером на боку. Вслед за ним — сильный и гибкий, с хищным обликом курд. Что-то знакомое было в его лице, но Яков не мог вспомнить, где его видел. Курд держал в руках винтовку, указывал рукой в сторону сараев, стоявших в глубине двора, что-то горячо доказывал начальнику заставы. Яков проследил за его взглядом. Недалеко от конюшни стоял привязанный к столбу ишак. На его спине алела не то рана, не то потертость от вьюков. Над ишаком кружилась сорока и все норовила сесть на спину: свежая кровь не давала ей покоя. Но едва сорока садилась на ишака, тот начинал лягаться, высоко вскидывая зад.