Черный-черный дом
Шрифт:
– Здравствуйте, я Джиллиан Маккензи, – произносит женщина за стойкой. Лицо у нее загорелое и веснушчатое, улыбка теплая, акцент местный, но, возможно, со слабыми следами какого-то другого. Она заправляет за уши длинные темно-русые волосы, припорошенные сединой, и протягивает руку для рукопожатия. – А вы, должно быть, Мэгги.
– Откуда…
– О, про вас все знают. – Бармен поворачивается от ряда бочонков на другом конце бара. Пока не вижу его непринужденной улыбки, я воспринимаю его слова буквально, и мое сердце на мгновение ускоряет темп. Как тогда, когда Джаз спросил меня, бывала ли я раньше на островах,
Бармен ставит два виски перед рыбаками и снова поворачивается ко мне. Он невысокий и худощавый, глаза у него на удивление темно-карие.
– Вы – первый клиент Келли. Когда она получила ваше письмо, то танцевала по этому залу, словно цапля в брачный сезон.
– Мой муж, Брюс, – представляет его Джиллиан. – Не обращайте на него внимания. В любом случае, что я могу вам предложить? Первая выпивка – за счет заведения. Мы делаем клубничный дайкири и розовый джин с тоником в честь Дня святого Валентина. – Она делает небольшую паузу, а затем наклоняется ко мне: – Вы в порядке?
«Нет, – хочу резко ответить я. – У меня только что умерла мама». Это похоже на очень специфическую и внезапную форму синдрома Туретта. Я продержалась меньше десяти минут в самолете в Станстеде, прежде чем сказала это бедной женщине, сидевшей рядом со мной, и наслаждалась ее сочувствием всю дорогу до Глазго. Наверное, она думала, что моя мама действительно только что умерла. Три месяца назад – это не «только что», даже если кажется, будто это именно так. И как бы мне ни хотелось, чтобы это было оправданием для моего состояния, но то, что мамы больше нет, не может быть причиной той тяжести в животе, тех кошмаров, от которых я не могу избавиться, всех этих «может-быть-все-будет-хорошо». Это не причина того, что менее чем через две недели после выписки из больницы Модсли [3] я преодолела семьсот миль до этого места – этой деревни – в глуши. Даже если мне легче притворяться, что это так.
3
Больница Модсли – психиатрическая клиника в пригороде Лондона.
– Извините. Я просто устала, – отвечаю. И пытаюсь улыбнуться. – Можно мне белого вина, пожалуйста? Любого, какое у вас есть. И спасибо.
Я притворяюсь, будто меня интересуют фотографии, почти вплотную друг к другу развешанные на красной стене рядом с барной стойкой, пока Джиллиан достает из холодильника бутылку «Пино гриджио» и наливает. Некоторые фотографии вставлены в рамки, некоторые заламинированы: цветные, сепия, черно-белые пейзажи моря, скал и пляжей, портреты мужчин, женщин и детей. Над ними – вырезанный из коряги кусок лакированного дерева с написанными черной краской словами: «Овца всю жизнь будет бояться волка, а потом ее съест пастух».
– Веселенькое высказывание, – улыбается Джиллиан, протягивая мне вино. – Но оно было здесь еще до меня, как и большинство этих фотографий. Многие из тех, кто на них изображен, сегодня сидят здесь.
– Мэгги!
Я узнаю слегка щербатую улыбку и гладкую каштановую стрижку Келли по ее фотографии в интернете. Она обходит стойку бара, обнимает меня за плечи и крепко сжимает.
– Я так рада,
Келли забирается на табурет рядом со мной и поворачивается лицом к залу.
– А, я пропустила ежемесячное общее нытье, – отмечает она. – Какая досада… Жаловаться – это для некоторых постоянная работа. – Она протягивает барменше банкноту в пять фунтов, в то время как Джиллиан ставит на барную стойку еще один большой бокал вина. – Спасибо. – Келли смотрит на меня и подмигивает. – Итак… Не хотели бы вы получить краткую информацию об этих замечательных и милых людях, раз уж собираетесь жить среди них в обозримом будущем?
– Конечно.
– Хорошо. – Келли опирается локтями о барную стойку, скрещивает ноги и указывает на четырех мужчин, сидящих за маленьким столиком. – Дрочер, дрочер, хороший парень, дрочер.
Когда я начинаю смеяться, она сжимает мое плечо.
– О, слава богу… Наконец-то кто-то понял мои шутки. Пожалуйста, скажите, что вам меньше тридцати лет! Это, наверное, очень грубый вопрос. Я имею в виду, что вы выглядите моложе тридцати, очевидно. Просто у здешних людей есть привычка уезжать, как только они заканчивают школу, и возвращаться только тогда, когда они уже готовы получать свою пенсию. Лично я за нашествие студентов-археологов.
Я снова смеюсь. Келли в точности такая, какой я ее себе представляла.
– Мне почти двадцать пять, – отвечаю я. – А вы не уезжали отсюда?
– Мама с папой переехали на Норт-Уист, когда мне было три года, так что до сих пор я здесь и не жила по-настоящему. Большинство людей сегодня приехали из Урбоста на собрание, а летом всегда прибывают туристы. Но постоянное население Блармора составляет около семнадцати человек. Всего семь человек моложе тридцати – и трое из них моложе десяти. Включая моего пятилетнего сына.
– У вас есть сын?
– Фрейзер. – Она снова улыбается. – Отчасти из-за него я и оказалась здесь. Я уехала с островов, когда мне было восемнадцать, и встретила его отца в Глазго. У нас произошел довольно неприятный разрыв чуть больше трех лет назад. – Тень, пробежавшая по ее лицу, настолько коротка, что я почти не замечаю ее. – Это очень длинная, очень печальная история, для пересказа которой потребуется не один бокал вина. Но я собираюсь вернуться. В Глазго, я имею в виду. Как только у меня будет достаточно денег, чтобы снять квартиру и начать обучение. Я хочу стать детской медсестрой… Боже мой, какое потрясающее ожерелье! Где вы его купили?
Я опускаю взгляд и понимаю, что вытащила из-под джемпера длинную серебряную цепочку и машинально потираю прохладный кварц кулона указательным и большим пальцем. Это нервное действие, от которого я так и не смогла избавиться. Вспоминаю мамину открытую улыбку, свет в ее глазах, который всегда пугал меня. И как сильно я тосковала по ним в ту минуту, когда они пропали; в тот день, когда она нашла меня в саду, чтобы сказать, что пришло время отвезти ее в больницу. Она запретила бы мне приезжать сюда. Этот свет в ее глазах тоже запретил бы мне появляться здесь. «Я знаю, что ты можешь видеть тьму. Я знаю, что ты можешь…»