Черный-черный дом
Шрифт:
Келли хмурит брови.
Тени, камень и трава, вой ветра. Кошмар, такой знакомый, такой незабытый, – это просто еще одно воспоминание.
– Я верила, что когда-то была мужчиной по имени Эндрю Макнил. И… – Я вижу, как расширяются глаза Келли. – Что однажды… я умерла – утонула, – и когда я пришла в себя, то была Мэгги.
– Нет. Не может быть.
Я заставляю себя глотнуть виски.
– И, видимо, я так твердо верила в то, что я Эндрю, а не Мэгги, что рассказывала об этом всем и каждому. В какой-то момент в дело вмешался режиссер-документалист. Он предложил оплатить все расходы, если сможет поехать с нами, –
– Но почему здесь? Почему вы сюда приехали?
– Я этого не помню, но мама сказала, что примерно в то же время я повторяла ей: «Kill Merry» [9] – снова и снова, как будто она должна была знать, о чем я говорю.
Рот Келли приоткрывается, и я чувствую, как жар поднимается по моей шее.
– Я понимаю. Довольно жутко для ребенка, верно? А потом она обнаружила, что я испугалась какой-то шотландской передачи про остров Льюис-и-Харрис по телевизору. Она посмотрела на карту, и там была деревня Килмери.
9
«Убить Мерри» (англ.).
– Ого… – Келли закрывает рот. – Так вы приехали сюда – и что потом?
– Я не очень хорошо помню, что здесь было. – Я делаю паузу. Тени, камень и трава. Я рыдала так, как может рыдать только ребенок – так сильно и безудержно, что была не в состоянии дышать… – В основном короткие мгновения. Но мама сказала, что это был натуральный цирк. Она пожалела, что привезла меня. Она пожалела, что пригласила съемочную группу. Меня возили по всему острову, чтобы найти «мой» дом или место, где «я» якобы умер. Режиссер даже поручил своим сотрудникам ходить по домам, останавливать людей на улице.
Я вспоминаю ледяную улыбку Алека. «Вы не узнаёте ее? Никто из вас? Вы не узнаете малышку Мэгги?» Все эти бормотания и восклицания из зала бара…
– Ничего себе!
– Полагаю, к тому времени он уже был в отчаянии. Потому что они не нашли никаких записей об Эндрю с Килмери, не говоря уже об Эндрю Макниле. Думаю, режиссер рассчитывал на то, что островные приходские записи, как известно, не заслуживают доверия, и просто на общий эффект, понимаешь? На меня. Очевидно, я была очень убедительна.
– Кто-нибудь что-нибудь нашел?
– Нет, по крайней мере, я так не думаю. Мама сказала, что местные жители приняли нас не очень радушно, и в итоге мы уехали через несколько дней. После этого мне снились кошмары. Мама говорит, что я плакала несколько недель. Она так и не простила себе, что согласилась привезти меня сюда. – Я пожимаю плечами. То, что мама не смогла простить себя, во многом определило мое детство. – Примерно через полгода, по ее словам, я перестала говорить, что я Эндрю Макнил. А через пару лет все стало так, как будто этого никогда не было. – Если не считать кошмаров…
– Хм. – Келли смотрит на меня и подливает виски в свой стакан. – Так почему ты сейчас здесь? В своих письмах ты сообщала, что работаешь в женском журнале и пишешь статью. Она
Я киваю, делаю незаметный вдох. Готовлюсь произнести тщательно подготовленную ложь, даже если при этом не могу смотреть Келли в глаза.
– Пару месяцев назад у журнала появился новый главный редактор, и он, по сути, сказал: «Если самое интересное в вас достаточно интересно, я позволю вам сохранить работу».
– Понятно.
Моя улыбка явно выглядит фальшивой.
– А я думаю, что это и есть самое интересное во мне.
По крайней мере, это правда.
– Ну… – Келли моргает. – А почему никто не узнал тебя по имени? Я имею в виду, я уже несколько недель говорю о том, что ты забронировала этот дом.
– Тогда я была Мэгги Маккей. Мама снова вышла замуж, когда мне было десять лет. Андерсон – это фамилия моего отчима. Мы переехали в Англию до того, как я пошла в среднюю школу. – Я не упоминаю, что брак длился меньше одного учебного года. – Я прожила в Лондоне больше половины своей жизни. У меня английский акцент. Могу поспорить, ты всем говорила, что я англичанка.
– Да, это понятно. Но почему все так разозлились? И почему, черт возьми, они до сих пор так злятся?
Я тянусь за своим стаканом, смотрю на него, а не на Келли.
– Потому что, когда я приехала сюда, я не просто сказала, что я – Эндрю – умер. Что он утонул. – Я пью, пока не заканчивается виски. – Я сказала, что его-меня убили. – Смотрю в темноту через одно из маленьких окон. – Один из них.
– Ого… – И когда наступает тишина, я понимаю, что у Келли наконец-то закончились слова.
После ухода Келли я заставляю себя съесть несколько ломтиков тоста и выпить воды. Достаю из рюкзака пузырек с таблетками, и мои пальцы медлят лишь несколько секунд, прежде чем отвинтить его крышку. Тоже прогресс. Я проглатываю таблетку, запивая ее водой, и сажусь на диван. На телефоне нет сигнала, ни одной палочки, и это радует. Я не могу позвонить Рави, даже если захочу. Опускаю взгляд на безымянный палец, рассеянно потираю почти исчезнувшую белую полоску. Я знаю, что он подумал бы – что сказал бы – обо всем этом. Я могу не видеть его и не разговаривать с ним месяцами, но все равно знаю. Я всегда слышу его, как будто он сидит рядом со мной.
«Что ты делаешь, Мэгги? А вдруг что-то случится?»
Я думаю о резких очертаниях его скул, о том, как я любила смотреть на него. Я любила даже хмурые морщины на лбу и вокруг глаз, которые появились из-за меня.
– В Сторноуэе есть терапевт, который согласился меня осмотреть и сделать все анализы, – говорю я, глядя в потолок. – Я не на Луне. Я не сама по себе.
Поскольку я боюсь, что без него что-то может случиться. Я всегда боюсь. Но после того, что случилось в больнице с мамой, и после того, что произошло в крематории Хизер-Грин, когда мамы не стало, я чувствую себя по-другому. Летучие нити того ромбовидного радужного змея действительно подхватили меня и унесли, и это оказалось страшнее, чем я могла себе представить. И я не могу позволить этому страху остаться со мной. Я не могу больше жить с ним. Именно поэтому я здесь. Потому что из всех вещей, которые мама ненавидела – а она ненавидела очень длинный список вещей, – больше всего она ненавидела трусов. А Рави всегда делал так, что рядом с ним легко было быть трусихой.