Черный-черный дом
Шрифт:
Он смотрит на завесу тумана. Водит пальцем взад-вперед по своему носу так долго, что я думаю, не завершен ли наш разговор.
– Маленький камень – по малышу Лорну. Он утонул здесь в восемь лет.
– Боже! – Я опускаю взгляд на обтесанные ветром завитки и спирали. – Это ужасно.
– Ну да. – Чарли откашливается. – Иногда ужас – это часть жизни.
Бонни тихонько поскуливает, и Чарли наклоняется и чешет ей уши.
– Ты уже спускалась на Трай-Шарак, Мэгги?
– Куда?
Маклауд выпрямляется и указывает вниз, на то невидимое пространство, где ветер все еще
– Лонг-Страйд-бич, Пляж Длинных Шагов. Я провожу тебя вниз, если хочешь.
Я пытаюсь удержать капюшон, когда ветер снова меняет направление и толкает меня в бок.
– Не думаю…
– А, пустяки, – усмехается Чарли. – Никто не говорил тебе, что, если кому-то не нравится погода на Внешних Гебридах, пусть даст ей минуту? – Он поворачивается и направляется обратно в туман. – Время и прилив не ждут никого. А этой собаке никогда не попадался камень, будь то памятник или нет, на который она не хотела бы помочиться, если б ей представилась такая возможность. Бонни, идем.
Чарли прав. К тому времени, когда мы огибаем Ардхрейк и спускаемся по тропинке к поросшим травой скалистым выступам, дождь прекращается, а туман рассеивается. Даже ветер стихает. Чарли на удивление бодр; они с Бонни взбираются на вершину скалы и ждут, пока я их догоню. Он протягивает руку и легко тащит меня за собой.
Пляж под нами безлюден. Неожиданный райский уголок с белым песком и бирюзовым морем под огромной голубой чашей неба и низкими облачками. Нет ни малейших признаков ливня, через который мы только что пробились. Солнце выглядывает, когда мы спускаемся по траве, а затем по дюнам, таким зыбким, что местами я проваливаюсь почти до колен.
Бонни мчится с радостным воодушевлением, оставляя следы на нетронутом песке.
– Конечно, летом здесь немного оживленнее, – замечает Чарли без тени иронии. – При желании через несколько недель здесь можно будет купаться. Гольфстрим не дает Атлантике остыть вблизи этого побережья даже зимой. – Он кивает в сторону небольшого острова, который я видела с мыса. – А Эйлан-Бик препятствует большинству течений и приливов.
– Здесь очень красиво.
– Ага. – Чарли садится на песок и смотрит на Бонни, которая бежит навстречу белопенной волне, а потом пугается и мчится обратно на сушу. – Глупая с’бака.
Он шарит по карманам своей ветровки, достает стальную фляжку и делает длинный глоток. Когда я усаживаюсь рядом с ним, Маклауд колеблется, прежде чем передать фляжку мне. Несмотря на проявленный ко мне интерес, в нем есть холодность, отстраненность, вроде бы не враждебная, но все же заметная. Как будто мы с ним разные биологические виды, и пропасть между нами слишком велика, чтобы даже пытаться ее преодолеть.
– Морской ром. Я всегда был в первую очередь рыбаком, а во вторую – шотландцем.
На вкус ром немногим лучше виски Келли. Возможно, он ослабит похмелье, с которым я проснулась.
– Эйлан-Бик, – произношу я, глядя на маленький остров. – Что это значит?
Чарли забирает у меня фляжку и завинчивает ее.
– Eilean – это «остров». Beag – «маленький».
– А гэльское название
– Кил-Мэри.
– Что это значит? – Я прекрасно понимаю – и, несомненно, Чарли тоже, – что попытка завязать хорошее знакомство хотя бы с одним из местных жителей выглядит крайне неуклюже. Но для меня настойчивость часто заключается в том, что я начинаю идти по какому-то пути и понимаю, что сворачивать с него будет только хуже.
– «Остров, где церковь Святой Марии». – Он кивает в сторону длинного, узкого мыса, виднеющегося далеко на западе и все еще окутанного темными облаками. – На острове Роэнесс есть развалины средневековой церкви тринадцатого века. Конечно, это слово происходит из древнескандинавского наречия. Большинство географических названий здесь такие. Почти в каждом Маклауде, Макниле, Макдональде, Маккензи или Моррисоне, родившемся на этих островах, течет скандинавская кровь.
Я слегка вздрагиваю при упоминании фамилии «Макнил», но заставляю себя сделать паузу, чтобы не показаться слишком настойчивой.
– Значит, вы всегда жили здесь? На Килмери?
– Ага. – Он бросает на меня взгляд с сильным прищуром, а затем отворачивается.
Я улыбаюсь, досадуя, что он не клюнул на наживку, и не зная, как направить разговор в нужное мне русло.
– Итак, – начинает Чарли, наблюдая за Бонни, которая теперь сидит на песке, высунув язык и с тоской глядя на волны, – эта история, которую ты собралась писать… Зачем ты ее пишешь?
И хотя это именно то, чего я хотела, я вдруг начинаю нервничать. Потому что я плохая лгунья. Я говорю раньше, чем думаю. И я как-то не предполагала, что это будет так трудно. Не просто сказать ложь, а запомнить ее, поверить в нее.
– Мое начальство любит личные истории, – отвечаю я. – Как у того американского писателя, который понял, что его бабушка всю жизнь кормила его семью ядом, или у нейробиолога, который изучил снимки мозга психопатов и обнаружил, что он тоже один из них.
У меня больше нет работы. Я уволилась из журнала в тот день, когда покинула больницу Модсли и заказала билет в Глазго. Я потеряла маму. Своего жениха. Себя. Потеря работы на этом фоне почти не ощущалась. Моя выдумка – это не просто ложь, это средство достижения цели. Способ поговорить с людьми, которые были здесь много лет назад. Чтобы они поговорили со мной. Чтобы узнать правду. Об Эндрю Макниле. Обо мне. И я все еще могу что-нибудь написать; возможно, это единственная часть меня, которую мне удалось сохранить.
Я рискую исподтишка взглянуть на Чарли.
– Но я думаю, что он будет очень разочарован. Я вообще не уверена, что стану что-то писать.
– Почему?
– Здесь нечего выяснять, верно? Я проделала массу исследований, прежде чем приехать сюда, и все результаты совпали с тем, что нашел режиссер в девяносто девятом году – или не нашел. Эндрю Макнил – довольно распространенное имя на Гебридских островах. Но на Килмери никогда не был зарегистрирован ни один Эндрю Макнил: ни его рождение, ни брак, ни смерть. Ни один Эндрю Макнил не регистрировал здесь ни участок, ни торфоразработки, ни рыбацкое судно.