Черный дембель. Часть 2
Шрифт:
— Знаете, пацаны, — сказал я, — всё же жизнь замечательная штука. А беляши делают её ещё лучше.
После занятий Артурчик в компании Васи Ковалёва и Инги Рауде направились к общежитию (Прохоров сказал, что вещи ему по окончании рабочего дня привезёт в общагу отец). Мы с Кириллом отправились домой за приготовленными ещё вчера свёртками и сумками. Снова ехали в трамвае до своей остановки вместе с Котовой и Тороповой. Девчонки нам поведали, что переедут в общежитие в воскресенье. Кирилл сообщил девицам, что у нас уже заказано такси (с вызовом машины нам вчера помог Илья Владимирович: оказалось, что в нынешнее
По пути к посёлку я заглянул в «Универсам» и купил там триста грамм конфет «Раковые шейки» — для бабы Любы.
Из такси мы выгрузились на углу общежития.
И уже через пять минут (загруженные вещами, как верблюды торгового каравана) предстали пред светлыми очами вахтёрши.
Я угадал: сегодня дежурила маленькая (не выше полутора метров) голубоглазая женщина с уложенными на затылке в замысловатый узел седыми волосами. Такой я ей и запомнил: строгой, с сеточкой мелких морщин у глаз и с тёплым серым платком на плечах. Вахтёрша осмотрела меня и Кирилла с ног до головы, всплеснула руками.
— Ох, мамочки! — сказала она (с едва заметной иронией в голосе). — Бедные ваши родители. Это сколько ж они на вас харчей извели?
Я улыбнулся и произнёс:
— Здравствуйте, Любовь Фёдоровна.
— Кто такие? — спросила вахтёрша. — Чего надо?
Мы предъявили пропуска — их нам ещё вчера вручил Прохоров.
Вахтёрша надела очки, внимательно изучила наши документы.
— Четыреста тринадцатая, — сказала она. — Это та, где холодильник?
Она запрокинула голову, посмотрела мне в глаза.
— Так точно, — ответил я.
Достал из сумки бумажный кулёк с конфетами, положил его перед женщиной.
— Это вам, Любовь Фёдоровна.
Женщина заглянула в кулёк, вынула из него конфету.
— «Раковые шейки», — сказала она. — Мои любимые. Узнали уже.
Баба Люба заглянула в мой пропуск.
— В разведке служил, Сергей Чернов?
Я вытянулся по швам и отрапортовал:
— Воздушно-десантные войска!
Любовь Фёдоровна сощурила глаза, усмехнулась и произнесла:
— О, как. Десантник. Ну, проходи, десантник.
Она указала на меня рукой и добавила:
— Но только смотри у меня!..
Женщина погрозила мне пальцем.
— Никаких девок в общежитии после одиннадцати! — сказала она.
Поправила очки.
Я ответил:
— Так точно, баба Люба… Любовь Фёдоровна!
Вахтёрша махнула рукой.
— Да ладно уж: баба Люба, так баба Люба, — сказала она. — Проходите, Черновы.
Она вернула нам пропуска.
Произнесла:
— И помните, Черновы: чуть что… уши вам откручу!
Показала мне и Кириллу маленький, но очень грозный кулак.
В свою комнату мы буквально ввалились — горой свалили на полу вещи.
— Серёга, — произнёс слегка ошалевший от количества наших шмоток Артурчик, — мой батя велел, чтобы ты ему сегодня позвонил. На домашний. Просил, чтобы я тебе передал: он выполнил своё обещание.
— Какое обещание? — спросил Кир.
Я махнул рукой.
— Сейчас это не важно. Потом расскажу…
Мысленно добавил: «…Наверное».
Сказал брату:
— Раскладывай вещи, малой. И мои тоже. А я спущусь вниз, позвоню Илье Владимировичу.
Глава 8
Кирилл
По моим ощущениям прошло почти пятьдесят лет с тех пор, когда я в прошлый раз спускался по широкой лестнице в общежитии. Но сейчас обнаружил, что каждая щербинка на ступенях, каждая вырезанная ножом надпись на деревянных поручнях перил выглядели для меня знакомыми. Не забыл я и тот бодрый мотив, что тихо мычала баба Люба, когда (с обязательным тёплым платком на плечах) поливала из длинноносой металлической лейки фикусы на окне в вестибюле общежития. Сейчас я застал вахтёршу за тем же занятием. И в очередной раз задался вопросом, какую песню она мысленно напевала. Бабу Любу, несмотря на её скромные габариты, побаивались почти все обитавшие в общежитии студенты. За глаза ей обзывали и ведьмой, и старой каргой. Но студенты чётко знали: в её дежурство дверь общежития закрывалось точно в полночь — на это обстоятельство не влияли никакие уговоры или угрозы.
В прошлый раз я с бабой Любой едва ли ни враждовал. Взглянул на неё иными глазами лишь в мае тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года, когда в День Победы заметил на её груди планки с орденскими и медальными лентами. Такого большого набора лент я не видел даже у своего прошедшего через войну деда, которого считал настоящим героем. С того дня я не позволял себе в отношении бабы Любы ни дурацких шуточек, ни глупых высказываний. И даже пару раз врезал по шее неуважительно высказавшимся в её адрес студентам. О войне Любовь Фёдоровна со мной не говорила — лишь махала рукой в ответ на мои вопросы и твердила, что мне «о таком» знать не следовало. Зато она мне призналась в своей тайной любви к карамелькам «Раковые шейки». Немного рассказала мне и о своей семье: о сыне и о дочери, которые вместе со своими детьми сейчас проживали в Ленинграде.
Поблажек баба Люба мне не делала даже после нашего перемирия: правила внутреннего распорядка общежития она соблюдала неукоснительно (не помогали даже «Раковые шейки»). Не раз и не два после полуночи я забирался в общежитие через окна комнат первого этажа. На третьем курсе Любовь Фёдоровна неподдельно расстроилась, когда меня выперли и из института, и из общежития. Тогда я почти два часа просидел в её каморке — мы пили чай и разговаривали о жизни. Баба Люба не жалела меня. Она в лицо мне говорила, что поступил я глупо и недальновидно. Приводила в пример случаи из собственной жизни: когда она тоже пострадала из-за своего характера. Тот разговор я часто вспоминал на протяжении своей жизни. Как и бабу Любу, которую в марте тысяча девятьсот семьдесят пятого года насмерть сбила машина скорой помощи (на проезжей части, в сотне метрах от общежития).