Черный день
Шрифт:
Густой чернильный мрак заполнял комнату, вызывая мысли об упокоении и забвении. Комната на третьем этаже старого облезлого дома, построенного, похоже, до прошлой мировой, была Сашиным склепом. Данилов мог бы совсем не открывать бесполезных глаз, но веки смерзались от слез, и их приходилось разлеплять через боль.
Слезы текли у него беспрерывно, но это не были слезы горечи или отчаяния. Когда-то в детстве он действительно много плакал, потому что видел всю мерзость мира, в который ему пришлось придти против своей воли. Одни смеялись и показывали на него пальцем, другие стыдили, третьи пытались утешить, думая, что он плачет о потерянной игрушке или порезанном
Со стороны могло показаться, что он повзрослел и от его детской ранимости не осталось и следа. Но это было не так. Вместо того чтобы, подобно остальным, зачерстветь душой и принять мир в его неизбежности, Саша приобрел второе зрение. В то время как первое, обычное, постепенно ухудшалось, другое, внутреннее, делалось все чувствительнее. Боль не просто осталась прежней, она стала сильнее, так как, повзрослев, Саша стал видеть мировую «неправильность» гораздо отчетливей и все четче слышал тяжелые шаги Командора. Но парень не хотел доставлять окружающим удовольствия видеть свою боль, не стремился отрывать их своими догадками от праздника жизни.
Теперь это были слезы гибнущего организма. Разрушенная иммунная система не могла противостоять инфекции. Саша был уверен в том, что эта инфекция — самый обычный грипп, которым он раньше болел редко и всегда переносил на ногах. Сколько он себя помнил, температура у него не поднималась выше тридцати семи. Он считал это само собой разумеющимся и называл симулянтами тех, кто целые недели проводил в постели с грелкой из-за какой-то простуды.
А теперь он умирал от гриппа. Не от птичьего, не от гонконгского или сингапурского, а от самого обычного. В этом чувствовалась особенно злая ирония Создателя, который заставил его пройти через огонь и воду только затем, чтобы он мог умереть «нормальной» человеческой смертью, почти по Гумилеву — на постели, только без врача и нотариуса. Врач ему уже не поможет, а нотариус вряд ли понадобится. Что он может завещать потомкам, которых у него не было и теперь уже не будет?
Данилов не вставал с кровати и не выходил из комнаты почти сутки, и ему начинало казаться, что за ее пределами нет ничего. Ни одного атома, сплошная пустота. В самой комнате он мог слышать звуки — постукивание форточки, которую он заткнул кое-как, из последних сил, скрип кроватных пружин, когда он ворочался на своем ложе, потрескивание обоев, отклеивающихся от стен, и свое собственное тяжелое дыхание. Еще он слышал тиканье наручных часов, лежащих на тумбочке, и биение своего сердца, словно два часовых механизма адской машины, отсчитывавших минуты до взрыва.
Это в комнате. А за окном стояла тишина. Ватная. Мертвая. Если раньше вой вьюги вызывал у Саши новую боль и вселенскую тоску, то теперь он был бы рад услышать даже его. Только бы не оставаться в этой тишине. Он пытался говорить сам с собой, но его собственный голос звучал почему-то жутко. Тогда он решил молчать. Молчание — золото. За эти недели парень мог бы озолотиться… Это не требовало усилий. Разговаривать было не с кем. Живые, подобно мертвым, соблюдали обет молчания, им не о чем было говорить с товарищем по несчастью. Даже их взгляды были так же пусты и холодны.
Каждый в эти безумные дни был сам за себя. Первобытная «война всех против всех» —
Не обладая ни силой, ни оружием, Данилов старался держаться от людей подальше, обходя десятой дорогой даже одиночные фигуры, тем паче большие группы. Этой нехитрой тактике, да еще темноте он был обязан тем, что дожил до этого дня. Красться, затаив дыхание, прятаться, прислушиваться к каждому шороху, змеей ползти среди сугробов, идти на ощупь, вслепую, чтобы луч фонаря не выдал тебя чужакам, — это никогда не было частью образа героя. Но на его глазах убили слишком много людей, чтобы он мог думать, что такое поведение является трусостью. Саша хорошо усвоил, что лучше быть живой крысой, чем дохлым львом. Он обязан был остаться в живых, чтоб дойти до конца.
Но теперь о пути можно было забыть. По иронии судьбы, сумев уберечь себя от людей и зверей, Данилов пал жертвой микроорганизмов, которые до поры до времени мирно жили в его собственном теле.
В горячке и лихорадке, чтобы хоть немного отвлечься от нарастающей головной боли, Александр размышлял о конце истории, который ему довелось застать. Это было решение всех вопросов мировой политики, от территориальных споров до межнациональных распрей. Радикальное и окончательное, как эвтаназия. На фоне этой новой, великой бойни померкнут все минувшие. Забвение поглотит имена героев, ставших тиранами, даты великих побед, обернувшихся поражениями, и открытий, вызвавших к жизни новые кровавые бани.
Всесожжение все спишет. Что такое тридцать тысяч загубленных душ там, где гибнут миллиарды? Статистическая погрешность. Как там у бедняги Мандельштама:
Миллионы убитых задешево Протоптали тропу в пустоте, Доброй ночи! Всего им хорошего От лица земляных крепостей!Венец творения, ну почему тебя не разорвали саблезубые тигры и не растоптали мамонты, пока ты бегал на четвереньках, а весь твой арсенал состоял из дубины из ближайшей рощи? Лучше бы ты вымер, а не они. Ведь это ты превратил мир сначала в свалку, а затем — в пустыню.
Каким же лицемером надо быть «среднему человеку», чтоб называть нелюдями садистов и детоубийц! Наоборот, они люди. И он мог бы быть на их месте, и они — на его. Работники концлагерей тоже были людьми, как и пилоты бомбардировщиков, поливавших напалмом мирные города. Ведь человек — это звучит гордо, хоть выглядит мерзко и подло.
Странно только, что им не лень было придумывать целые теории, чтобы найти оправдание своей потребности убивать. Обычный маньяк-душегуб честнее и чище, чем профессиональный палач или тот, из чьего кармана оплачена его работа. Чего стоит хотя бы их логика, проверенная тысячами поколений: «Я — человек. Ты — не я. Следовательно, ты — не человек».
Но это самообман. Не могли же они не понимать, что между ними — белыми, желтыми, черными, носящими на шее крест, полумесяц или не носящими ничего, — нет существенных различий? Что все они одинаково глупы и никчемны, одинаково беззащитны перед лицом вечности и вселенной?
Ладно, чего уж теперь ворошить пепел. Когда-то Саша проклинал людей за тупую скотскую злобу, которая передавалась из поколения в поколение, как эстафетная палочка. По отдельности они оставались слегка разумными созданиями, но, собираясь вместе, становились даже не стадом, а стаей.