Черный дом
Шрифт:
Провалявшись какое-то время на полу, Гоша пришёл в себя и решил, что следует всё-таки добраться до постели. Шатаясь, натыкаясь в темноте на мебель, хватаясь за что попало, он кое-как прошёл прихожую и соседний с ней небольшой коридорчик и достиг своей комнаты, где, не раздеваясь, рухнул на диван. Долго ворочался с боку на бок, тяжело вздыхал, жалобно постанывал, даже всхлипывал, словно готовясь зарыдать, но в конце концов угомонился и затих, сломленный неодолимым чугунным сном, противиться которому не смогло бы ни одно живое существо.
И едва его утомлённые покрасневшие глаза сомкнулись и он, точно в бездонный тёмный омут, погрузился в сон, перед ним тут же предстала Она. Такая, какой он увидел
И он протягивает руку, он хочет коснуться её. Однако хватает пальцами лишь воздух, пустоту. А она начинает понемногу отдаляться, её образ бледнеет и рассеивается, взгляд заволакивается и гаснет… И вот её уже нет. Вместо неё – непроницаемый, слегка колеблющийся туман, в котором он долго ещё бродит унылый и потерянный, то и дело робко окликая её и чувствуя, как сердце его наполняется тягучей, неизбывной тоской, горечью утраты и грустью одиночества. Будто что-то очень важное, невосполнимое, единственное в своём роде ушло из его жизни – и никогда больше не вернётся, не коснётся его, не согреет…
Но затем вдруг кто-то или что-то останавливает его бесцельное блуждание впотьмах – он слышит тихий предостерегающий голос, напоминающий шелест осинки, предупреждавший его о чём-то на подходе к чёрному дому. «Не ходи туда – там смерть!» – взволнованно шепчет ему кто-то в самое ухо. «Где?» – недоверчиво спрашивает он, недоумённо озираясь кругом и ничего не видя в окутывающем всё вокруг плотном сером тумане. «Да вот, перед тобой!» – отрывисто произносит неведомый голос – и обрывается, точно онемев от ужаса.
Гоша в очередной раз бросает взгляд окрест, пристально всматривается в обнимающую его со всех сторон мглу – и внезапно отшатывается и в страхе пятится назад. Прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки, из мутной колышущейся дымки выплывает неподвижное мертвенно бледное лицо с застывшими окостенелыми чертами и приоткрытыми, хищно оскаленными зубами, на которых запеклась свежая огненно-красная кровь, резко контрастирующая с неживыми, подёрнутыми синевой губами. Единственное, что продолжает жить на этом мёртвом лице, это большущие широко распахнутые глаза, пронзающие Гошу насквозь ненавидящим, яростно-испепеляющим взором.
Гоша изумлённо, с содроганием всматривается в это страшное, обезображенное смертельной ненавистью лицо и не сразу, с трудом, но всё-таки по некоторым характерным признакам узнаёт Алину. Да, это безусловно она, это её лицо, только что, минуту назад, бывшее прекрасным, просветлённым, ангельски-непорочным, а спустя всего мгновение превратившееся в жуткую, отвратительную маску смерти. Два её облика, нераздельно, неразрывно, слитно существующих в ней, которые она обращает к окружающим в зависимости от обстоятельств: первый – когда нужно кого-нибудь обмануть, обольстить, завлечь, второй – действительный – когда уже нет надобности лицемерить, когда маски сброшены и можно наконец показать своё истинное лицо. Гоша видел оба. Как и другие, прельстился одним и ужаснулся другому, но, в отличие от других, сумел после этого уцелеть. И теперь во сне переживал всё – очарование, тоску, ужас – снова…
Не в состоянии больше выносить впившийся в него, как игла, горящий дьявольский взгляд, Гоша, понимая, что это всего лишь сон и достаточно только небольшого усилия с его стороны, чтобы выйти из него, вздрагивает всем телом и просыпается.
На дворе было уже утро,
Гоша вдруг скривился и тихо простонал – снова дала себя знать головная боль. Осторожно ощупав голову, он обнаружил чуть повыше левого уха – в месте, где на его череп, едва не раскроив его, обрушилась «папикова» дубина, – огромную плотную шишку. От неё по всей голове растекалась, то усиливаясь, то временно ослабевая, тягучая ноющая боль, становившаяся порой нестерпимой и заставлявшая его морщиться и глухо постанывать.
Наконец, не в силах больше выдерживать этих тяжёлых болезненных ощущений, Гоша не без усилия поднялся с постели и, хватаясь руками за стены и мебель, потащился на кухню. Добравшись до находившейся в буфете аптечки, он порылся трясущимися пальцами в ворохе хранившихся там лекарств (их основным пользователем была его бабушка) и, выбрав те, которые, как он слышал от неё, помогали при головной боли, жадно выпил их, надеясь, что они облегчат его страдания.
Затем вернулся в спальню, вновь улёгся в постель, укрылся пледом и закрыл глаза. Самочувствие его было из рук вон скверным – его знобило, мутило, раскалывалась голова, шумело в ушах. И невероятная слабость, парализовавшая всё тело, затруднявшая самые простые движения и всё более погружавшая его в состояние анемии, забытья, полной отрешённости от окружающего. В конце концов, незаметно для самого себя, он заснул.
Проснулся он, когда было уже далеко за полдень. Солнечные лучи, проникавшие в комнату, изменили своё направление и лишились прежней яркости. Гоша, не отрывая головы от подушки, рассматривал лежавшие на обоях световые пятна, на фоне которых были заметны плававшие в воздухе мельчайшие пылинки, и на его бледном осунувшемся лице начала вырисовываться так давно не показывавшаяся на нём слабая утомлённая улыбка. Впервые за долгое время у него не болела голова, его не бил озноб, пропала тошнота. Неизвестно, помогли ли ему бабушкины лекарства или оказал целительное действие спокойный крепкий сон в своей постели, но он чувствовал себя почти здоровым. Ощущалось лишь лёгкое недомогание, общая слабость, однако по сравнению с тем, что было с ним совсем недавно, это были пустяки. Главное, что у него ничего больше не болело и никакого серьёзного ущерба его здоровью, очевидно, нанесено не было. А всё остальное, он верил, было поправимо.
Поднявшись с дивана, он более твёрдым шагом, уже не придерживаясь за стены, отправился на кухню. Свидетельством улучшившегося самочувствия был появившийся у него аппетит, который он утолил найденными в холодильнике сосисками. Затем он выпил чаю и, почувствовав после этого лёгкого перекуса новый прилив сил, удовлетворённо улыбнулся.
Потом он открыл окно и выглянул во двор. Там всё было так же, как и за день до этого. Так же, как и всегда. Сидели возле подъездов и обсуждали что-то старушки-соседки, возле сараев с криками и гоготом гоняла мяч малышня, периодически въезжали и выезжали машины. И время было примерно то же, в которое он вышел вчера из дому, – послеобеденное, когда перекатившееся на западную сторону неба солнце посылало на землю свой уже чуть притушенный, как будто немного утомлённый свет, путавшийся и в значительной степени меркший в пышных кронах деревьев, благодаря чему в палисадниках царили лёгкий сумрак и приятная прохлада.