Черный дом

Широкий Михаил

И, наверное, действительно разорвалось бы, если бы подъём не закончился. Достигнув вершины, Гоша с трудом поднялся на одеревенелые, трясущиеся ноги, вздохнул полной грудью и некоторое время стоял замерев, без движения, прикрыв глаза и с наслаждением ощущая всем своим разгорячённым, истомлённым телом дувший из долины прохладный, напоенный едва уловимыми ароматами воздух. Потом обернулся и бросил косой взгляд вниз, на раскинувшуюся у его ног бескрайнюю, погружённую в густой мрак низменность, посреди которой извивалась широкая лента реки, смутно поблёскивавшая в неверном сиянии луны. Окинув беглым взором этот мирный ночной пейзаж, которым в другое время он, пожалуй, мог бы даже

залюбоваться, он тряхнул головой и, подождав, пока немного восстановилось дыхание, тронулся дальше, в направлении видневшегося неподалёку освещённого перекрёстка.

Дальнейший свой путь Гоша помнил плохо. Он шёл точно во сне, почти не осознавая самого себя, чисто автоматически двигаясь всё вперёд и вперёд, благо что идти нужно было по прямой, никуда не сворачивая и не петляя. Он сам удивлялся тому, что способен был выдерживать такую длинную, казавшуюся ему нескончаемой дорогу, каждую минуту ожидая, что силы наконец оставят его и его изнурённое, обездвиженное тело беспомощно растянется посреди улицы и, скорее всего, станет добычей вероятных преследователей. Впрочем, и теперь, когда он ещё был на ногах и кое-как продвигался вперёд, у него вряд ли были бы шансы на спасение, если бы враги в самом деле настигли его.

Но погони, на его счастье, не было. Сколько он ни оборачивался назад и ни озирался кругом, он так и не обнаружил знакомые ему фигуры, появление которых в поле его зрения означало было для него крах всех надежд и верную гибель. Несколько раз он замечал в отдалении поздних, как правило, одиноких прохожих и всякий раз замедлял при этом шаг, замирал в тревожном ожидании и напряжённо всматривался в ночных незнакомцев, ожидая и боясь различить до боли знакомые ему черты. И каждый раз с облегчением переводил дух – всё это были совершенно посторонние, не известные ему люди, не имевшие ничего общего ни с ним, ни с теми, кого он больше всего опасался сейчас увидеть.

И силы, как ни странно, всё не покидали его, несмотря на то что были, – он чувствовал это, – на исходе. Его разбитая, неоднократно пострадавшая за истекшие несколько часов голова упрямо клонилась вниз, и он вынужден был почти беспрерывно вздёргивать её, чтобы видеть, куда идти. Его одолевала тяжёлая, свинцовая сонливость, красные, набрякшие веки слипались, и ему стоило большого труда не закрыть глаза и не заснуть прямо на ходу. Переставлять ослабевшие, плохо слушавшиеся его ноги также становилось всё труднее, каждый новый шаг давался с усилием, и только ясное осознание того, что каждый этот шаг отдаляет его от смертельной опасности и приближает к дому, придавало ему сил хотя и медленно, черепашьим темпом, но всё-таки продвигаться дальше.

Под конец своего долгого, неизвестно сколько продолжавшегося – он потерял счёт времени – пути Гоша был близок к обмороку. Он находился в полубесчувственном состоянии и двигался лишь по инерции. Голова шла кругом, в ушах стоял звон, перед глазами колыхалась серая дымчатая муть, как если бы вокруг бушевала песчаная буря. Он мечтал уже даже не о возвращении домой – это стало казаться ему почти несбыточным делом, – а о том, чтобы рухнуть под первый попавшийся куст и, позабыв обо всём, что ещё совсем недавно так волновало, беспокоило и пугало его, отключиться, провалиться, будто в глубокую чёрную яму, в каменный мёртвый сон. Потому что в противном случае, – он не понимал, а скорее ощущал это, – если бы его путь продолжился ещё хоть немного, сердце его в конце концов не выдержало бы и попросту разорвалось бы в клочья от нечеловеческого напряжения, как недавно, во время его заточения в подвале, оно едва не разорвалось от ужаса и тоски.

И, вполне возможно, в итоге так бы и

произошло – вконец истощённый и измотанный всем пережитым этой ночью, он, не в состоянии сделать больше ни шагу, свалился бы, как сноп, посреди тротуара, – если бы, случайно бросив вокруг рассеянный, мутноватый взгляд, Гоша не увидел, что он почти дома. Прямо перед ним возвышались, упираясь в ночное небо, огромные деревья, росшие в том самом сквере, где прошедшим вечером он встретил Алину. Пустынные дорожки сквера заливали белоснежные огни фонарей, равномерно разбросанных на всём его пространстве. В этот мёртвый предутренний час здесь было тихо и пусто; сейчас трудно было представить, что днём здесь кипела и била ключом жизнь, толпились люди и раздавались несмолкаемые детские крики.

Впрочем, улица всё же не была совершенно безлюдна. Помимо изнурённого, полуживого Гоши, в изнеможении, чтобы не упасть, привалившегося к толстому шершавому стволу стоявшего возле дороги тополя и устало озиравшегося вокруг, здесь был ещё один персонаж, причём хорошо известный ему. Это был тот самый пожилой растрёпанный бомж, спавший днём на автобусной остановке, с которым Гоша хотел подшутить, но вынужден был отказаться от своей затеи, столкнувшись с надёжной защитной оболочкой старого бродяги – сильнейшей тошнотворной вонью, окутывавшей его и отпугивавшей всех, кто попытался бы приблизиться к нему. Он по-прежнему сидел или, точнее, полулежал на лавке под навесом, но уже не спал, а, словно только что проснувшись, зевал, потягивался и, медленно поводя красными заспанными глазами, поглядывал по сторонам.

В какой-то момент их взгляды встретились, и несколько мгновений они пристально, как будто с интересом, смотрели друг на друга. А потом вдруг коричневое морщинистое лицо бомжа исказила широкая радостно-идиотская гримаса, точно он увидел друга или знакомого; он вскинул руку и вытянул в сторону Гоши корявый палец с чёрным выщербленным ногтем; его скрытый спутанной седой бородой и усами рот раскрылся, и из этой тёмной смрадной пасти, похожей на выгребную яму, вырвался протяжный хриплый смех, напоминавший карканье вороны.

Гоше стало не по себе от этого мерзкого скрипучего смеха, отчётливо раздававшегося в тишине ночной улицы. Он вообразил, что бомжу всё известно – как Гоша пытался приблизиться к нему спящему с недобрыми намерениями и обо всём последующем, о том, что случилось с ним потом. Ему почудились в этом смехе злорадство и месть. Несколько секунд он обалдело смотрел на нежданно-негаданно развеселившегося бродягу, продолжавшего тыкать в него пальцем и раскатисто хохотать, а затем, оттолкнувшись от дерева, довольно поспешно, насколько это было в его силах, поплёлся к своему двору. Но даже скрывшись в его тёмной глубине, он ещё некоторое время слышал как будто преследовавший его по пятам гулкий, дребезжащий хохот бомжа, странно и немного зловеще звучавший в мирной ночной тиши.

Глава 7

Добравшись до дома и войдя в квартиру, Гоша, как подкошенный, свалился прямо в прихожей и отключился. Состояние его было чем-то средним между сном и обмороком, хотя скорее ближе к последнему. Он не видел никаких сновидений, ни хороших, ни дурных, его не мучили воспоминания о недавних событиях, случившихся с ним. Ничего подобного. Лишь блёклая серовато-мутная пелена, похожая на набрякшее дождём облако, медленно колыхалась перед ним, и на её фоне время от времени возникали, точно призраки, какие-то смутные, едва уловимые образы – не то люди, не то ещё что-то, – показывавшиеся на несколько мгновений и растворявшиеся без следа в породившей их колеблющейся дымке.