Черный дом
Шрифт:
Едва подумав об этом, он плотно, со скрипом, стиснул зубы, напрягся всем телом и шумно, с лёгким хрипом задышал, как если бы ему не хватало воздуха. На него будто повеяло холодом. Перед глазами, как в видеоряде, замелькали чёткие, красочные картины одна мрачнее другой, порождённые не в меру богатой и услужливой фантазией, – картины того, что, возможно, случится с ним вот-вот, через считанные мгновения…
Думать об этом, а тем более видеть это, словно наяву, было невыносимо. Гоша глухо простонал, точно он острой боли, затряс головой, пытаясь стряхнуть с себя это пугающее, чересчур явственное зрительное наваждение, и, забывшись, хватил кулаком по двери.
И тут же пришёл в себя. Обомлев, не смея пошевелиться, он широко раскрытыми, полными невыразимого ужаса глазами уставился на дверь.
Несколько мгновений прошло в напряжённом, томительном ожидании, оказавшемся, впрочем, напрасным. Никто за ним не шёл. В коридоре, как и во всём доме, по-прежнему царила глубокая, никем и ничем не нарушаемая тишина, в которой он вновь мог расслышать неровное, то учащённое, то замиравшее, биение своего сердца.
Тишина эта, однако, не обольщала его. Он понимал, что мёртвый покой и сонное оцепенение, в котором якобы пребывал дом, кажущиеся, обманчивые. Но он не мог и не хотел больше обманываться, тешить себя пустыми, неосуществимыми надеждами, верить в чудо. Он знал, что где-то там, в глубине дома, затаились до поры до времени два чудовища в человеческом образе, в чьей власти он по воле своей несчастной судьбы оказался в этот роковой для него день. И они, по всей вероятности, решают в эти минуты вопрос о том, какой смерти его предать, какой вид казни избрать, как сделать так, чтобы он страдал подольше и доставил тем самым своим мучителям как можно больше дикого, извращённого удовольствия, которое они, по-видимому, способны были получать только таким способом – терзая, мучая и конце концов умерщвляя случайных, ни в чём не повинных людей.
Гоша отступил от наглухо запертой, стоявшей перед ним неодолимой преградой двери, которую нечего было и думать взломать, сделал несколько медленных, нетвёрдых шагов назад и, окончательно обессилев, присел на одной из ступенек. Уронив голову на руки, упёртые локтями в колени, закрыл глаза и застыл, точно холодное, безжизненное изваяние. Состояние, в которое он впал, не было ни задумчивостью – мыслей в его опустошённом, будто выхолощенном мозгу больше не было; ни отчаянием – самые бурные, неукротимые приступы отчаяния остались позади и потеряли свою первоначальную силу; ни даже страхом – он словно устал бояться и стал бесчувственным и безразличным к своей участи. Он будто впал в столбняк, перестал ощущать собственное существование, сделался вялым, апатичным, равнодушным и к самому себе, и ко всему на свете. Его воля, чувства, желания словно бы уже умерли, и лишь практически обездвиженное, анемичное тело ещё продолжало иногда подавать слабые, чисто механические признаки жизни.
В нём продолжали жить лишь воспоминания – единственное, что ещё оставалось в его распоряжении. Неспешной смутной чередой, точно вереница призраков, перед его омрачённым внутренним взором одно за другим, в стройной последовательности, проходили события этого дня, с того самого злосчастного мгновения, когда он вышел из дому и задержался ненадолго у подъезда, шныряя скучающим взглядом по двору в поисках своих товарищей. Он бесконечное количество раз задавался одним и тем же не имевшим ответа вопросом: почему тогда, в самом начале, не обнаружив в пределах видимости своих друзей, он не повернулся и не возвратился домой? Ведь тогда ничего этого – того, что произошло с ним потом, и происходит сейчас, и произойдёт вот-вот, через миг-другой, – не случилось бы! Всё закончилось бы не начавшись, и он был бы теперь у себя дома, спал бы в своей постели и знать бы ничего не знал о чёрном, похожем на гроб доме на окраине города и его мерзких обитателях.
Затем перед ним вновь отчётливо, во всех деталях предстала сцена встречи и знакомства с неизвестной красавицей в сквере. И опять он изумлялся и недоумевал: почему ничто – предчувствие, интуиция, пресловутый «внутренний голос» или что-нибудь ещё в этом роде – не предупредило его о грозившей ему опасности? Почему ничто не насторожило, не встревожило его? Почему ни малейшее подозрение не шевельнулось в нём? Ведь в таком случае, возможно постояв и полюбовавшись ещё немного симпатичной
И, наконец, ему вспомнился третий, заключительный эпизод, имевший место перед тем, как случилось непоправимое. Тот момент, когда он в изумлении остановился возле дома, к которому привела его незнакомка, до крайности удивлённый его неприглядным, запущенным видом. Почему же, вопрошал он себя, даже тогда, когда он увидел это убогое заброшенное жилище, годное лишь на то, чтобы быть прибежищем нищих и бродяг, он не засомневался, не насторожился, не догадался, что нормальные люди не станут жить в этой мрачной берлоге и что ничего хорошего его здесь не ждёт? Почему в этот самый последний миг, когда он ещё мог спасти себя – для этого ему нужно было просто повернуться и уйти прочь! – он не сделал этого?
Но он не сделал. Ничего не сделал для своего спасения. Ничто не предостерегло его (кроме разве что внезапно «заговорившей» осинки), ничего в нём не шевельнулось, внутренний голос – если только он вообще есть – молчал. Точно злой рок упорно и последовательно, без труда преодолевая все возможные препятствия, вёл его в западню, из которой, как бы он ни старался, ему уже не вырваться. Чем больше Гоша думал об этом, тем более убеждался, что с самого начала этой истории у него не было шансов на спасение, на благополучный исход. С самого начала он был обречён, словно какая-то могущественная неумолимая сила, противиться которой бесполезно и бессмысленно, на не ведомом никому высшем суде приговорила его к смерти и приговор непременно должен быть приведён в исполнение.
Значит – смерть?! Конец всему! Вечный покой, пустота, небытие… И ему надо спокойно, безропотно принять эту мысль, смириться, покориться непостижимой и непонятной ему высшей воле?.. Да, наверное, именно так. Иного ему не дано. Все пути к спасению для него отрезаны. Осталась лишь одна дорога, на которую, сам того не ведая, не подозревая ничего дурного, он вступил, выйдя сегодня после обеда из дому. Дорога, приведшая его на край пропасти, куда ему суждено низвергнуться спустя минуту-другую…
Чуть приподняв голову и опёршись подбородком на сплетённые пальцы, он устремил пустой, невидящий взгляд в расстилавшуюся перед ним глубокую могильную тьму. Его знобило, кружилась голова, кровь стучала в висках. Ему чудилось порой, что каменные ступеньки, на которых он сидел, проваливаются вниз и он проваливается вместе с ними. Ему казалось, что он умирает…
И в этом разбитом, полубессознательном состоянии, когда он балансировал на тонкой грани между явью и небытием, всё более отдаляясь от первой и неуклонно приближаясь ко второму, последними связными мыслями, слабыми, тускнеющими вспышками озарявшими его истомлённый, расстроенный мозг, были смутные, щемившие сердце воспоминания о близких ему людях, оказавшихся сейчас для него такими бесконечно, безнадёжно далёкими. Родители, родственники, друзья, знакомые – все они остались где-то там, в большом мире, мире живых. В то время как он, по сути, находился уже по ту сторону жизни. Его мир сузился до размеров тёмного сырого подвала, в котором он доживал свои последние, утекавшие капля за каплей мгновения. И в том огромном внешнем мире, в который ему уже не суждено вернуться, никто, ни одна живая душа не знает, не догадывается, даже представить себе не может, где он сейчас. И, вероятнее всего, никто так никогда и не узнает, что с ним случилось этой душной июльской ночью, какая участь его постигла, куда он так неожиданно и непостижимо сгинул. Это навсегда останется тайной – не первой и, возможно, не последней – старого чёрного дома, притаившегося за высокими ветвистыми деревьями у излучины реки…