Черный дом
Шрифт:
Но теперь, после всего происшедшего, после всего того, что он узнал о ней с её же собственных слов и о чём он смутно, но небезосновательно догадывался, он смотрел на неё совсем другими глазами. Застилавшая их розовая пелена спала, очарование рассеялось, чувственное возбуждение улеглось. Теперь он знал – или, во всяком случае, был очень близок к этому, – кто на самом деле эта яркая, сияющая, как звезда, красавица, точно сирена, завлекающая неосторожных и легковерных путников, чтобы погубить их.
– Короче, папуля положил на меня глаз, и мы стали любовниками, – чуть закатив глаза кверху, предавалась воспоминаниям, по-видимому, очень гревшим ей душу, Алина. – И это было круто! До сих пор мурашки по коже, как вспомню нашу первую ночь… хотя, может быть,
В этот миг её сверкавший, беспорядочно бегавший по сторонам взгляд случайно задержался на красовавшихся над столом весёлых картинках, изображавших необузданные плотские утехи двух страстных любовников. Несколько секунд она внимательно рассматривала их, будто видела впервые, а потом кивнула на них Гоше и прищёлкнула языком.
– Да, талантливый человек талантлив во всём! Мой дорогой папуля не только великолепный, непревзойдённый любовник, но и незаурядный живописец. Прям Сальвадор Дали… доморощенный. Вон, вишь, что он тут нацарапал как-то на досуге… благо досуга у него предостаточно… Да ты видел уже, наверно. Себя самого и меня – в очень интересный момент! Конечно, он здесь кое-что приукрасил… преувеличил… Но, в конце концов, настоящий художник – не копиист. Он совершенно не обязан рабски следовать натуре. Он имеет право на своё особое видение, на воображение, полёт фантазии…
Высказав несколько этих соображений искусствоведческого характера, явно где-то услышанных или прочитанных ею и довольно странно звучавших в её устах, Алина, вероятно, поняла, что углубилась не в свою сферу, и, состроив забавную гримаску, вернулась к куда более близкой ей теме и перешла на более привычный и свойственный ей лексикон:
– И потом, гораздо приятнее, по-моему, трахаться с взрослым, опытным, умелым мужиком, чем с таким молокососом, как ты! – И она опять бросила на Гошу уничижительный, почти брезгливый взгляд, примерно такой же, каким он сам не так давно смотрел на старого бомжа, дремавшего на автобусной остановке.
Этот её взгляд, перехваченный Гошей, многое объяснил ему. До него окончательно дошло осознание того, кем на самом деле он являлся в глазах этой самовлюблённой, высокомерной, время от времени обливавшей его своим безграничным презрением девицы. Он был для неё тем же, кем был для него тот самый обтёрханный вонючий бродяга с остановки, то есть вообще не человеком, тем, на кого всегда смотрят сверху вниз, в лучшем случае с пренебрежением и унизительной жалостью, как на дряхлого, беспомощного старика или нищего, в худшем – с омерзением и гадливостью, как на крысу или паука. В данном случае ближе к истине был, очевидно, второй вариант: ни о каком снисхождении и жалости к нему с её стороны не могло быть и речи. В её глазах, когда они обращались на него, сверкала лишь издевательская насмешка, то и дело сменявшаяся лютой злобой и неукротимым садическим желанием раздавить, растоптать, уничтожить его, заставить его страдать, корчиться от боли и ужаса, молить о пощаде, или, скорее, о том, чтобы его убили и тем самым прекратили его муки. Он недоумевал, не в силах понять, откуда взялась у неё эта дикая, бешеная ненависть к нему, совершенно незнакомому ей человеку, в полном смысле слова первому встречному, не сделавшему ей абсолютно ничего – ни хорошего, ни дурного, не причинившему ей никакого вреда, ничем не обидевшему её, не сказавшему ей ни одного худого слова. Это была загадка для него, странная, необъяснимая, головоломная тайна, разгадку которой, – он понимал это всё отчётливее и безнадёжнее, – ему, вероятнее всего, не суждено было узнать.
– Ну, мамашка, понятное
«Папуля», однако, не разделил её веселья. Или, вернее, по его лицу, как обычно, бесстрастному, непроницаемому, неподвижно-сосредоточенному, невозможно было понять, что он думал и чувствовал в этот момент, – если, конечно, предположить, что он вообще способен был думать и чувствовать. Лишь мимолётная смутная тень как будто пробежала по его грубым застылым чертам, и что-то весьма отдалённо напоминавшее улыбку на мгновение показалось на плотно сомкнутых мясистых губах, когда он смотрел на свою заразительно, от души хохотавшую подругу. Показалось – и тут же исчезло без следа, точно он сам понимал, что улыбка совершенно неуместна на его вечно угрюмом каменном лице.
Девушка же, отсмеявшись, чуть сдвинула брови и раздражённо передёрнула плечами, будто опять вспомнив о чём-то неприятном и тягостном. О чём именно, она невольно высказала вслух, хотя, по всей видимости, не собиралась этого делать. Хмуро глядя прямо перед собой, она вполголоса, ни к кому не обращаясь, а разговаривая как бы сама с собой, пробормотала сквозь зубы:
– Старая дура… алкоголичка проклятая… ты вздумала тягаться со мной. Со мной! Отобрать у меня моего мужика. Моего! Только моего!.. Скажи спасибо, что я не сгноила тебя в дурдоме, где тебе самое место. Пожалела. Мать всё-таки, какая никакая… И, возможно, зря пожалела. Ещё неизвестно, что из этого выйдет…
И вдруг, словно в ответ на её обращённые в никуда слова, откуда-то из глубины дома донеслись смутные, приглушённые звуки: не то шорох, не то постукивание. Донеслись – и тут же прекратились, как если бы тот, кто издал их, сам испугался своей дерзости и поспешил затихнуть. Но Гоша, несмотря на не прекращавшийся шум в голове, всё же уловил их. И немедленно сделал вывод: «Возможно, в доме есть ещё кто-то!»
Алина же, которую эти неожиданные звуки вывели из задумчивости, слегка встрепенулась, бросила куда-то в сторону быстрый косой взгляд и, взяв со стола пачку сигарет и зажигалку, немного нервно, как показалось Гоше, закурила, окутав себя сизым колышущимся облаком. Постаравшись вернуть на своё лицо надменную, презрительно-ироничную мину, она вновь обратилась к безмолвному, уныло поникшему Гоше, неподвижно скорчившемуся на полу, рядом с поваленным при его падении стулом, и бессильно привалившемуся спиной к стене:
– А что это ты всё отмалчиваешься, фраерок? Что, не хочешь со мной разговаривать? Папик вон молчит, ты будто язык проглотил, – одна я трещу без умолку, развлекаю вас. Ну, скажи хоть слово, поддержи разговор. Спой, светик, не стыдись!.. Или, может, я тебе уже не нравлюсь? – Её лицо приняло комично-разочарованное выражение, а губы якобы обиженно надулись. – Да-а, наверно, больше не нравлюсь. Разонравилась, какая жалость! Так быстро. Ай-яй-яй… Хотя оно и понятно, – продолжила она через секунду уже совсем другим тоном – ледяным, бесчувственным, с глухой, нараставшей от слова к слову угрозой. – Ты-то, идя сюда, очевидно, рассчитывал хорошо провести время, перепихнуться на скорую руку с красивой девчонкой и похвастаться потом этим подвигом, – естественно, прибавив кое-что от себя и сильно приукрасив, – перед своими друзьями… А тут вдруг такой облом! Такой шок! Вместо мягкой постели и горячей красотки – дубиной по башке… И это ведь ещё ерунда, – она чуть склонилась и выпустила ему в лицо струю дыма, – это только начало… так, разминка. Самое интересное, захватывающее, возбуждающее, – но, не стану скрывать, не очень приятное для тебя, – начнётся потом, чуть попозже… после полуночи…