Черный город
Шрифт:
Однако он настолько изменил свою внешность, что вице-губернатор изумился, увидев, как его невестка подбегает к какому-то незнакомому мужчине и бросается ему на шею.
— Значит, не умер! Жив?
— Ну, конечно!
Янош Гёргей весело обнял свою подругу жизни, на радостях даже слегка приподнял ее в воздух, а затем обвел всех живым взглядом, в котором так и сквозила ирония.
— Да нет, как же мне умереть! Перебиваюсь вот на горьком хлебе каторжника, — шутливо пожаловался он, взяв со стола лежавшую на листе бумаги жирную пышку, сунул ее в рот, быстро разжевал и запил вином из фляжки.
— Чего только не способен вынести человек! — заметил он. —
Вице-губернатор, стоявший в течение всего этого диалога позади, лишь теперь узнал по голосу старшего брата и в тот же миг снова обрел душевное равновесие, а вместе с ним и свою начальственную важность.
— Вставай, Балтазар, и убирайся прочь! Я ведь уже сказал тебе, что ты осел! Вздумал вышибить дверь плечом, вместо того чтобы попросту отворить ее. Ведь она была не заперта! Жаль, что ты не сломал себе парочку ребер! Был бы впредь умнее.
Только после того, как тюремщик исчез из камеры, вице-губернатор выступил вперед, в освещенное слабым светом пространство.
— Добрый вечер, братец!
Можете себе представить, сколько было радости после таких страхов, сколько объяснений, извинений.
Вернее, пока что один только комендант объяснил свое вмешательство. Третьего дня вечером, когда господин вице-губернатор уже уехал в Гёргё, его позвал к себе тяжело захворавший гайдук и попросил послать за священником. Он, Гродковский, решил сначала сам поговорить с гайдуком, поскольку погода мерзкая, а священник живет далеко. Спрашивает он больного: "Может, тебе, сынок, вместо попа, бутылочку старого винца прислать?" А тот только головой покачал, — значит, у бедняги действительно разум уже помутился. Ну, что же, если требуешь попа, будет тебе поп! Но в одной из своих тайн гайдук "пожелал исповедаться еще до прихода священника ему, Гродковскому, и рассказал, что прошлой ночью они с дружком привезли в Лёче арестанта и по приказу вице-губернатора заперли его в старую камеру с орудиями пыток; арестант, мол, два дня ничего не ел, и он, Гёбёйо, не может унести эту тайну с собой, на тот свет…
— Правильно поступили, Гродковский! — похвалил коменданта вице-губернатор. — Я упустил, а вы наверстали. Теперь мой черед исправлять и ваше упущение, но, боюсь, мне это не удастся. — Гёргей рассмеялся, может быть, впервые за много дней. — Речь идет о вашей супруге. Очень она гневается на вас за ваше таинственное отсутствие, ведь вас дома не было ни вчера, ни сегодня. Так что уж сами подумайте, как вам исправить дело.
Это шутливое замечание явилось вместе с тем и вежливым намеком на то, что семейство Гёргеев хотело бы остаться в своем кругу, без посторонних.
Итак Гродковский удалился, а тогда последовали такие веселые и светлые минуты, какие жизнь редко дарит человеку. Честное слово, иногда стоит попасть в беду ради того, чтобы, выбравшись из нее, испытать подобную радость. Все трое наперебой говорили, спрашивали, отвечали, возмущались и хохотали.
— Так за что, ты говоришь, велел меня схватить, негодник? Пал рассказывал, а Янош просто живот надорвал от хохота.
— Ай-ай-ай, деверь! Вот ты как думаешь обо мне! — поддразнивала Гёргея невестка, а Янош, плутовато подмигивая, приговаривал:
— Да мало ли что бывает с ветреными молодушками! Хе-хе-хе!
Они перебрасывались шутками, но то были стрелы, смазанные медом, которые могут только щекотать, а не ранить.
Право же, они покинули тюремную камеру нехотя и до конца дней своих все трое вспоминали о ней, как о самом милом уголке. Вице-губернатор почел благоразумным, чтобы Янош до получения амнистии поселился в Гёргё: там его меньше, чем где бы то ни было, станут разыскивать императорские ищейки, — им и в голову не придет, что Янош способен совершить такую неосторожность: прятаться в доме своего родного брата. В критические моменты верх хитрости — отказ от всякой хитрости.
Из опасения что ужин тетушки Марьяк перепреет на огне, пора было собираться домой. Однако кучер Матей, известный своей болтливостью, не годился для поездки с Яношем. Куда нужнее кучера был его овчинный тулуп: бекеша подручного мельника, в которую одет был арестант Янош Гёргей, вряд ли могла защитить его от крепкого мороза.
Поэтому вице-губернатор, желая убить разом двух зайцев, сам спустился к воротам, очистил путь, разогнав глазевшую челядь, и заодно отдал приказ стоявшему на часах Власинко:
— Проводи моего кучера к коменданту. Пусть хозяйка накормит его ужином и определит на ночлег. А утром комендант, даст ему какого-нибудь коня из верховых гусарских, и Матей доберется до Гёргё.
Теперь чета Гёргеев могла без свидетелей сесть в сани, а вице-губернатор, закутавшись в овчинный тулуп, взобрался на козлы править лошадьми.
Матею пришлось по душе распоряжение барина насчет ужина, одного он только не мог понять (и что за чертовщину они там задумали?) — почему у него отняли тулуп. Но позже он пожалел обо всей этой затее: никакого ужина он не получил, ибо из квартиры коменданта все время доносились воинственные звуки: звенели горшки и тарелки, будто кто их швырял на пол, трещала мебель, словно в комнате шла потасовка, и лишь иногда, среди адского шума можно было разобрать пронзительный женский голос: "Ну, погоди, Гродковский! Дознаюсь я, где ты шляешься. Отчего твоя одежда женской помадой пахнет? У-у, бродяга! И не оправдывайся, не ссылайся на вице-губернатора, он такой же плут, как и ты! Делами был занят? Тогда скажи, что это за дела? Ух, ей-богу, выцарапаю бесстыжие твои глаза!"
— Если хочешь, братец Матей, сам иди туда! — сказал Власинко кучеру. — А я ни за какие сокровища не полезу в это тигриное логово.
Матей тоже не посмел войти в квартиру Гродковских; шагая взад и вперед перед дверью, он дрожал от холода и жалел то самого себя, то бедного коменданта Гродковского.
А я, дорогой читатель, считаю беду, случившуюся с Матеем, самым обычным делом: в какую бы историю ни впутались большие господа, шишки все равно сыплются на простой люд. Вот и теперь судьбою была назначена голодовка Яношу Гёргею, а упреки за это — Палу Гёргею. На деле поголодать пришлось кучеру Матею, а терпеть укоры — Гродковскому. Так всегда было, да, вероятно, так и будет.
Пожалел Матея часовой Власинко. Сменившись с поста, он пригласил его с собой в трактир "Серебряный олень", где за несколько грошей трактирщик угостил их превосходным холодцом и подал доброго вина. После этого кучер окончательно примирился бы со своей судьбою, если бы не тулуп. И зачем понадобился господам его мохнатый тулуп?
— Не ломай понапрасну голову, малый! — назидал его Власинко. — Нет в господских головах такого окошечка, чтобы мы в него заглянуть могли.
Куда хуже оказалась участь Гродковского! Почти до полуночи в его доме длилась баталия, а затем, едва буря улеглась, то есть остановился язык его благоверной, и бедняга комендант смог, наконец, приклонить на подушку голову, во двор комитетской управы влетел всадник и принялся барабанить в двери комендантской квартиры.