Черный ирис. Белая сирень
Шрифт:
— Платье можно подколоть булавками. — И, к великому удивлению Софьи Ивановны, он, отвернув бортик своего клетчатого пиджака, вытащил несколько булавок, воткнутых в него.
— Какой вы странный! Зачем вы носите с собой булавки?
— Не спрашивайте… Это символ!..
Наконец платье подколото, декадент с безумным видом, схватив ее за обе руки и выставив вперед каблучок своего желтенького башмачка, поскакал вниз. Софья Ивановна спотыкалась, падала, подымалась, отбивалась, вырывалась, — но он крепко впился в ее руки и выпустил их только тогда, когда она, испуганная и запыхавшаяся,
— Какое блаженство, — шептал декадент, с трудом переводя дыхание и утирая лоб платком, — какое блаженство этот бешеный полет! Но скажите, как вы сюда попали? — прибавил он, подавая ей зонтик.
— Я думала, что скорее попаду домой, если пойду верхом. Я ходила в деревню узнать насчет телятины.
— Как вы сказали?
— Что как сказала?..
— Вы произнесли какое-то слово… — Он, мечтательно сощурив глаза, глядел на облако.
— Я сказала, что ходила за телятиной… Какой вы странный!
— Простите! Мне послышалось, что вы сказали что-то по-итальянски. Те-ля-ти-на… Те-ля-ти-на… — прошептал он.
— Хорошо же вы, должно быть, знаете итальянский язык…
— Я не могу знать его плохо. Понимаете? Не могу знать его плохо, потому что не знаю совсем.
Софья Ивановна замолчала и стала придумывать, как бы ей поделикатнее отвязаться от своего спутника. Ей очень не хотелось, чтобы их увидели вместе, так как бедный декадент был почему-то особенно несимпатичен ее ревнивому мужу. Петр Игнатьевич не ответил ему на визит и, когда встретил его с Софьей Ивановной на музыке в городском саду, немедленно увел жену домой и закатил ей сцену, какой, как говорится, и «старожилы не запомнят». После этой истории Софья Ивановна старательно избегала опасного поэта, терпеливо ожидая осени, когда он уберется к себе в Петербург. Мужа, положим, теперь на станции нет — он в Контиках, но все равно, ему насплетничают… А с другой стороны, нельзя же его прогнать сразу — все-таки человек услугу оказал. А и некрасив же он, голубчик, взглянула она искоса. Петух не петух… черт знает что!..
— Я знаю, о чем вы сейчас подумали, — прервал он ее мысли.
— О чем? — испугалась Софья Ивановна.
— Вы подумали о том, что жизнь наша бесцветна и тосклива… Зачем вы здесь живете? Разве вы не чувствуете, что созданы блистать в свете? — Софья Ивановна успокоилась.
— Действительно, скучно, но мужу обещали скоро большую станцию. Тогда будет веселее.
— Вы постоянно сводите разговор на мужа: это прямо какой-то «незримый червь»!
Софья Ивановна хотела обидеться, но мелькнувший вдали красный зонтик отвлек ее внимание.
— Ой, ой, ой! Ведь это Курина!.. Жена помощника! — Она стала торопливо приглаживать волосы, оправлять платье… — Ведь нужно же, как на грех… мерзкая сплетница! Перейдемте скорее на ту сторону полотна, на запасный путь, пока она нас не заметила.
Они быстро свернули налево и, перепрыгнув через проволоку семафора, приблизились к длинным рядам товарных вагонов, бесконечной цепью тянувшихся к станции, темная крыша которой выделялась тусклым пятном на сверкающей синеве южного неба.
— Скорей! Скорей! — торопила Софья Ивановна. — На крайний путь; там никого не встретим.
Тяжело гремя спущенными цепями, прошел мимо паровоз, обдав их целым клубом затхлого дыма, и, тревожно свистнув несколько раз, остановился. Стрелочник, помахивая красным флагом, вылез из-под вагона и, скосив глаза на Софью Ивановну, затрубил в рожок.
«Должно быть, он знает, кто я», — подумала Софья Ивановна и, как страус, втянула голову в плечи, закрываясь зонтиком.
Они обогнули первый ряд вагонов, пролезли между колесами второго, кое-как протискались между расцепленными буферами третьего и тут только вздохнули свободно, чувствуя себя в безопасности. Здесь не было ни души. Издали доносилась перекличка локомотивов да отвечающий им меланхолический рожок стрелочника. Порой, далеко за крышами вагонов, быстро проносилось гигантское облако белого пара, протяжный свист разрезал воздух, затем опять все стихало. Да, здесь никто не видит. Кругом одни вагоны.
Софья Ивановна обмахивалась платком, сдувая падавшие на глаза растрепанные волосы.
— Так вот этот забытый путь! — говорил декадент, глядя на поросшие травой рельсы, уставленные товарными вагонами, с открытыми, зияющими, как черные пасти, входами, с беспомощно повисшими цепями. — Забытый путь! Как это красиво звучит! В этом слове целая поэма.
Забытый путь!.. Я чувствую какое-то странное волнение, повторяя это слово… Я вдохновляюсь!.. — Он зажмурился, втянул щеки и открыл рот, как дети, когда они представляют покойника.
— Скажи когда-нибудь «забудь». Но никогда тебя я не забуду, Забытый путь!..
Он медленно открыл глаза.
— Я разработаю это в поэму и посвящу вам.
— Мерси. Только рифмы у вас не хватает.
— Так вам нужна рифма? О! Как это банально! Вам нравятся рифмы! Эти пошлые мещанки, ищущие себе подобных, гуляющие попарно. Я ненавижу их! Я заключаю свободную мысль в свободные формы, без граней, без мерок, без…
— Ах, боже мой!.. Смотрите, там идут! — прервала его Софья Ивановна, указывая на группу рабочих, шедших в их сторону. — И, кажется, Петин помощник с ними!.. Куда нам деться?!
— Спрячемся в пустой вагон и обождем, пока они уберутся, — предложил находчивый поэт.
— Я его не боюсь, — продолжала Софья Ивановна, топчась в волнении на одном месте, — только я такая растрепанная… и не могу же я ему объяснить при рабочих, что лезла на насыпь… Господи! Как это все глупо!
— Серьезно, самое лучшее — переждать в вагоне.
— Да как же я туда попаду? Тут и подножки нет.
— Позвольте, я подсажу вас. Только поторопитесь, а то они нас заметят.
Софья Ивановна кое-как влезла, оборвав окончательно кружевную оборку и запачкав платье обо что-то очень скверное. За нею следом вскочил и декадент, обнаружив необычайную ловкость и розовые чулочки с голубыми крапинками.
— Теперь встанем в тот угол. У, как здесь темно и прохладно. Все это напоминает мне милую, старую сказку… И жутко… и сладко.
— Ах, да замолчите же, они сейчас подойдут, — просила Софья Ивановна.
— Забытый путь! — не унимался декадент. — Но никогда тебя он не забудет. Забытый путь!