Черный клевер
Шрифт:
– А я не думаю, – серьезно проговорил Сева. – Я знаю. Только человек может помочь другому человеку. Не время. Не место. Только человек. Мы все связаны, более того, я постоянно ощущаю, почти вижу, как мы будто держим все вместе что-то одно большое и неподъемное. Похоже на ту песню про атлантов… Только речь не о небе, о другом.
Несколько минут они брели плечом к плечу. Сева поддевал носком туфли ржавую и багряную листву, которую еще не успели вымести с тротуаров дворники. Кирпичная крошка, которой в сквере посыпали дорожки, прилипала к подошвам и поскрипывала. Из небольшой, безвредной по виду тучки начал сеять дождь.
– Зонта у нас, конечно, нет… Не промокнешь? – Сева с беспокойством оглядел Лору.
Та до самого подбородка застегнула «молнию» на куртке
– Нет. А вот та барышня попортит мех… Смотри. Актриса, что ли?
Лора указала на женскую фигурку, вжавшуюся в стену давно не ремонтированного особнячка на Страстном бульваре, по нечетной стороне. Даже не особнячка, а одного уцелевшего флигеля, прилепившегося к уродливому новострою. Закутавшись в серый меховой палантин, выглядела она в высшей мере странно, но, впрочем, Лора за годы, проведенные в Городе, видела предостаточно занятных личностей. Эта женщина определенно заслуживала внимания. Под палантином на ней было длинное темное платье, стилизованное под XIX век, из-под подола выглядывали симпатичные ботиночки на пуговках, тоже под старину. И только головной убор выбивался из давней моды: его не было вовсе. Тугие локоны, подобранные к затылку, струились на жемчужный мех. Примечательнее же всего были глаза, воспаленные, с безумным выражением, создать которое под силу лишь страданию. Сердце Лоры мгновенно отозвалось на сигнал бедствия, который всем видом подавала незнакомка.
– Девушка, вам помочь? – Она шагнула ближе. О, эта неповоротливость русского языка, высмеянная еще Грибоедовым: как обратиться к незнакомой особе женского пола? Сам поэт выбирал между мадам, мадемуазель и сударыней, но такие роскошества в прошлом. Подойдя ближе, Лора убедилась, что незнакомка не так уж молода, в ее чертах, искаженных душевной болью, не было присущей юности свежести или наивности, так что девушкой ее можно назвать лишь из нежелания обидеть. Незнакомка среагировала на звук голоса неожиданно: она испуганно отпрянула, и ее руки, затянутые в узкие перчатки выше локтя, взметнулись к горлу.
– Все в порядке? – продолжала допытываться Лора, ожидая втайне, что незнакомка вот-вот улыбнется, и окажется, что она актриса из «Театрального центра на Страстном», к примеру, и выскочила на улицу в сценическом костюме, чтобы купить кефира или сигарет. А боль в глазах – ну, роль не выветрилась из мозгов. Актрисы, они такие, говорят…
Но незнакомка молчала. Потом закашлялась тяжелым кашлем простуженного горла и запущенного бронхита. Лора и Сева озадаченно переглянулись. Одета она была для осеннего дня даже жарко – не говоря уж о том, что несовременно.
– Нет. Нет, мерси, – проговорила она, когда приступ стих. Несмотря на довольно обычное для Москвы сленговое «мерси», природное грассирование выдало в ней иностранку. – Нет, мерси, ничего не в порядке.
Она приблизилась совсем немного, но Лоре стали видны и ранние морщинки, и неаккуратная, скатавшаяся на щеках пудра, размазанная не иначе, как во время рыданий. Ее губы были красны, но не от помады: так терзаешь губы собственными зубами, стремясь сдержаться, чтобы не расплакаться. И прежде чем Лора предложила хоть какое-то свое участие, иностранка тихо вздохнула и заговорила, запинаясь, сбиваясь, словно не замечая ни ее, ни Севу:
– Я видела, видела его, и теперь мне ничем уже не помочь. Это так больно… Мне говорили, надо мной смеялись, но я… я ничего не могу сделать. Это судьба. Это навсегда. Моя жизнь кончена теперь… Они смеялись, а она, эта женщина… Я видела ее у окна. Я смотрела со двора, смотрела на нее, а она смотрела на меня. Я стояла под окнами, на морозе, и видела, как она изгибает свою шею, подставляя его поцелуям. Каждый из них – как раскаленное железо к моему сердцу, к моим глазам. Этот суар [14] , этот свет, эти свечи, этот ослепительный блеск ее диамантов… Я потеряла все. Ужасная женщина, жестокая женщина! И он… как он мог так со мной обойтись? Я ведь люблю его… Мы столько вместе преодолели… его родные… все общество! Я смогла все. Но не удержать его… Теперь
14
Soire – вечер (фр.).
15
Mon Dieu – Господи (фр.).
Рвущиеся наружу рыдания прервали ее спутанный монолог. Зажав перекошенный рот левой рукой, правой она совершенно естественно, привычным движением подхватила длинный подол и стремглав бросилась за угол. Лора и Сева на мгновение замешкались.
– Надо… – Лора начала и не окончила фразу.
Сева покивал головой с полным согласием:
– Надо.
И они кинулись догонять незнакомку. Но, забежав за угол, в недоумении остановились: ее уже и след простыл.
– Не могла же она так быстро… – снова не договорила Лора. Она была в растерянности, вид чужого страдания глубоко тронул и расстроил ее, и теперь она не находила себе места, осознав, что позволила незнакомке, чье сердце в эту секунду почти физически разбито и кровоточит, остаться наедине с собой. Дело, конечно, житейское, кто из женщин не проходил расставания с мужчиной? Да только легче от этого не становится…
Вместе с Севой они прошлись взад-вперед, вернувшись снова к тому месту, где встретили иностранку. Но ничто уже не напоминало о ее недавнем присутствии. И эта странная встреча оставила в душе Лоры непонятный суеверный трепет.
19.02
Давно прояснило, улицы заволокло фланелевым вечером. Тени вытянулись длинно, кошачьими лапами, воздух еще не успел остыть, от каменных стен исходило последнее, особенно мягкое тепло, и ветерок шелестел и плутал в розовеющей листве рябины, мимо пурпурных не шелохнувшихся кистей. Тихими закатными кострами вспыхнули окна верхних этажей.
Лора жадно слушала рассказы Севы об Алеше: с кем он дружит, как играет на переменках, что строгает в кабинете труда.
И вдруг заговорила сама:
– В детстве, знаешь, он боялся Потертого седла. Помнишь песню из фильма про «мушкетеров» – «Опять скрипит потертое седло»? Он думал, это кто-то живой. Потертое седло… представлял, что оно живет не то в коридоре, не то за дверью комнаты-темнушки. Бывали дни, когда они с Потертым седлом дружили, а иногда Алеша побаивался его… А аллергия? Ты не заметил у него на что-нибудь аллергии? Я невзлюбила весну, как только поняла, что он чихает от пыльцы… – вспомнила она снова.
Сева взъерошил волосы, прежде чем ответить:
– Эх… Вообще-то у него астма.
И глядя, как переменилась в лице Лора, поспешил добавить:
– Ничего страшного. Носит с собой ингалятор. Он вообще дисциплинированный пацан.
Лора закусила губу:
– Это я виновата. Я. Нервы, детская травма – и аллергия превратилась в астму. Если бы все было хорошо…
Сева перебил ее:
– Но все не было хорошо! Если ты надеялась вырастить сына, не дав ему соприкоснуться с реальностью, то у меня для тебя большие новости! Если не пережидать в сторонке, пока жизнь пройдет мимо, неминуемо окажется, что она на тебя влияет. И когда я говорю «на тебя», я имею в виду, на любого человека. У Алеши вот такая история: он потерял родителей, его воспитывала бабушка, а еще он был аллергиком, а стал астматиком. Ничего страшного, переживет. И, кстати, в армию не идти… Не смертельно. Надо же ему будет что-то говорить, когда какая-нибудь очаровательная брюнетка из параллельного класса лет этак через пять попросит: а расскажи о себе. Вот он и расскажет. Ты наложила отпечаток на него, как и он наложил отпечаток на тебя. И Глеб на вас обоих. А я ношу в себе образ моей мамы. И даже отца. Это нормально! Говорю же, все мы связаны.