Черный колдун
Шрифт:
— Твое место в хвосте колонны, возвращайся туда, Ивар. Молодой человек недовольно передернул плечами, но спорить с отцом не стал. Ульф с минуту смотрел в спину удалявшемуся сыну, потом огрел коня плетью и поскакал к холму, на котором раскинулся нордлэндский шатер с толпой людей у входа. Лаудсвильский в алом плаще смотрелся райской птицей среди окружавших его черных стервятников. Ульф бросил поводья коня Хармиду и спешился.
— Это твои люди, владетель? — Вопрос ярла прозвучал как насмешка. Полусотня молодцов с огненными арбалетами в руках окружила Хаарского и Хармида. Над их широкими плечами столь знакомые Ульфу витые рукояти мечей. Сахарная улыбка медленно линяла с лошадиного лица Рекина Лаудсвильского,
— Я сделал все что мог, Ульф, — негромко произнес Рекин.
Лаудсвильский предавал не впервые, но, может быть, впервые предавал совершенно бескорыстно. Он любил Ульфа как воплощение своих надежд на новый, огромный, богатый и процветающий мир. Надежды рухнули, и следом должен был погибнуть олицетворяющий их человек. Наверное, Ульф понял старого владетеля, во всяком случае, в его взгляде не было ненависти, а только боль, грусть и легкое недоумение. Недоумение, впрочем, относилось не к Рекину. Ульф, не отрываясь, смотрел на молодого меченого, стоявшего впереди товарищей.
— Бес?
— Меня зовут Волком, ярл Хаарский.
Волком звали другого. Он умер на залитых кровью каменных плитах Ожского замка. Волк был белобрысым коренастым малым с вечной застенчивой улыбкой на пухлых губах. А этот молодой человек скорее мог называться Бесом тех, прежних, далеких дней, когда Ожский бор весело шумел над их головами, а жизнь казалась вечной.
— Все когда-нибудь заканчивается, Ульф, — произнес за его спиной чей-то голос. — Похоже, твой час пробил.
Ульф промолчал. Он предпочитал смотреть в глаза тому Бесу, который стоял перед ним, а не тому, который каркал у него за спиной.
— Храм умер, а Лэнду не нужен беспокойный ярл Хаарский. Как видишь, мы договорились с владетелем Рекином.
— Будь ты проклят, Бес Ожский, — прошептал побелевшими губами Ульф.
— Прощай.
Ульф попытался обернуться, но не успел. Глухо рявкнул автомат, и тело Хаарского медленно поползло по склону холма. Рекин Лаудсвильский слабо охнул. На лице Черного колдуна не дрогнул ни один мускул, да и голос прозвучал бесцветно:
— Мы еще договорим, благородный владетель.
Пятьдесят меченых почти одновременно прыгнули в седла и через минуту исчезли с глаз потрясенного Лаудсвильского. Полог за спиной владетеля качнулся, из шатра вышел Ульвинский и склонился над остывающим телом Ульфа.
— У тебя железные нервы, благородный Рекин. Я не смог на это смотреть.
— Ульф знал, что его ожидает смерть. Это судьба.
За месяц осады Бес уже почти свыкся со скудной обстановкой убогой глинобитной хижины, которая стала его приютом здесь, под стенами Дейры. В его жизни бывало всякое — живал он и в подземных горданских дворцах, и в суранских просвечиваемых солнцем домах, и в мрачных сырых лэндовских замках. Но не было в его жизни дома, который он мог бы назвать родным. Не считать же таковым рубленную из дерева крепость посреди Южного леса, куда его загнали враги.
— Варвары недовольны тобой, капитан...
Волк неслышно возник у него за спиной. Бес не обернулся. Сын не сообщил ему ничего нового. Чтобы удержать в повиновении разношерстную массу, которую он собрал под свои знамена, требовались каждодневные усилия. Склоки, ссоры, раздоры грозили перейти в кровопролитие. В одном, пожалуй, сходились вожди племен — в ненависти к Черному колдуну из Южного леса. Он был чужим и варвару Пайдару, и степняку Адабаю. Пока существовал общий враг — Храм, они шли за ним, единственным человеком, обладавшим волей, необходимыми знаниями, сверхъестественными способностями наконец с помощью которых только и можно было превозмочь отлаженную за века систему принуждения и насилия. Бес эту систему разрушил и сразу же оказался лишним в новом мире, возникающем на обломках старого. Рано или поздно, это должно было случиться. Лишний здесь, в Суранских степях, и лишний там, в Лэнде. Человек, ставший между двух миров, одной ногой попирая Лэнд, другой — Храм. В результате страшных потрясений миры начали расходиться, и пришла пора для решающего прыжка, иначе открывшаяся бездна поглотит и его самого, и людей, которые ему дороги. Лэнд или Суран — куда повернуть уставшего от бешеной скачки коня? В Суране он мог бы создать свое королевство, объединив несколько городов. В нынешние смутные времена там были бы рады сильному человеку. Слава Черного колдуна велика, как велик и страх перед ним. Быть может, он выбрал бы Суран, но встреча с Рекином изменила его намерения. И не столько льстивые речи старого хитреца, которому он ни на грош не верил, были тому причиной, сколько письмо Сигрид. Появился еще один человек, за которого Бес Ожский нес ответственность. Еще один меченый, которого звали Кеннет. Надо полагать, Сигрид непросто было написать это письмо, как ему непросто было его читать. То, что связывает Беса и Сигрид Брандомскую, лежит за пределами любви и ненависти. Твердо он мог сказать только одно — эта женщина ему небезразлична. Встреча с Сигрид могла изменить все. Или ничего не изменить. И тогда снова война — снова кровь, грязь, перекошенные ужасом лица, блеск мечей и... тоска.
— Я отправил Тора сопровождать нордлэндцев. — Волк все еще стоял у него за спиной, а капитан забыл о его присутствии.
— Зачем?
— Не всем хочется, чтобы они достигли границ Лэнда. Бес резко обернулся и пристально посмотрел в глаза Волка:
— А если и мне этого не хочется?
— Почему?
Волк любит задавать вопросы. Ему хочется знать, за что сражается его отец и капитан. А Бес Ожский всю жизнь сражается за собственное человеческое достоинство. За то, чтобы оставаться самим собой и не превращаться в червя, покорного чужой воле. За Ожский бор и веселых друзей. Волку этого не понять, он не пережил ужаса одиночества, когда во всем огромном мире только ты, солнце, черный пепел и взбесившееся сердце, готовое разорваться от боли. И тогда собственная память становится врагом.
— Меченым есть что защищать кроме личной свободы, — сказал Волк.
— Что именно?
— Лэнд — это их родина, это их деревни, это их семьи. Они ничего не забыли.
— У меня нет родины.
— В таком случае нам с тобой не по пути.
— Даже тебе?
— Даже мне.
Выбор уже сделан. И этот выбор сделали без него, и ему остается либо присоединиться, либо уйти. Рано или поздно, но это должно было случиться.
— Сколько людей осталось с тобой?
— Двадцать.
— Ждите меня за стенами.
Ну, вот и все. Бес Ожский так и остался последним истинным меченым на земле, и никто не захотел разделить его одиночество. Никто не захотел быть свободным от всего и всех. Даже Волк, даже Тор. Они ушли, и спасибо, что хоть позвали за собой. Хотя, быть может, они правы. Башня не жила сама по себе, она прикрывала Лэнд от внешней угрозы, и в этом, наверное, был смысл ее существования. Меченый не может быть свободным от долга перед своей землей, как бы зло и жестоко она к нему ни относилась. Любить ее он не обязан, но обязан защищать.
Бес поднялся и в раздумье прошелся по комнате. Главные смутьяны в его войске — Рахша и Адабай, это они зовут к походу в Лэнд. Пайдар осторожничает, не желая рвать с Черным колдуном слишком резко и рано. Хитрый Дуда, родной брат погибшего в Хянджу хана Азарга, держит сторону Беса. Но это пока. Дуде не нужны соперники в Суранской степи, ему не нужны ни Бес Ожский, ни бес покойный хан Адабай. Варваров он не боится. И правильно делает: рано или поздно осканцы, урканцы и югеры уйдут в родные леса. Опасны лишь Рахша с его городским сбродом да вечный соперник Адабай.