Черный кот. Три орудия смерти (сборник)

Честертон Гилберт Кийт

Как ни странно, слава настигла его, когда он находился в самом глухом или по крайней мере в самом отдаленном от его обычных мест пребывания уголке. Его отправили в качестве чего-то среднего между миссионером и приходским священником в одну из тех стран Южной Америки, которые, поделив ее северное побережье на полосы, все еще тянутся к Европе или грозят превратиться в независимые государства под гигантской тенью президента Монро. Население там было краснокожим и темнокожим с розовыми вкраплениями. То есть жили там люди, в жилах которых текла испанская и индейская кровь, но среди них встречались и американцы северного образца – выходцы из Англии, Германии и других подобных стран. Неприятности начались, когда один из таких приезжих, едва успевший ступить на берег и сильно раздосадованный из-за пропажи одного своего чемодана,

подошел к первому же зданию, которое увидел перед собой, оказавшемуся миссионерским домом с пристроенной молельней. Всю переднюю стену дома занимала открытая терраса с длинным рядом столбов, оплетенных спутанными черными виноградными лозами, квадратные листья которых осень уже успела выкрасить в красный цвет. За ними, тоже ровным рядом, сидели люди, почти такие же неподвижные, как столбы, и цветом чем-то сходные с виноградом, ибо широкополые шляпы их были черны так же, как их немигающие глаза, а лица многих из них, казалось, были вырезаны из темно-красной древесины, добываемой в здешних лесах. Почти все они курили очень длинные тонкие черные сигары, и дым их был едва ли не единственным, что двигалось в этом месте. Гость, возможно, посчитал этих людей туземцами, но среди них были и такие, кто очень гордился своей испанской кровью. Впрочем, он большой разницы между испанцами и индейцами не видел и, однажды посчитав их всех коренными обитателями, перестал обращать на них внимание.

Это был репортер из Канзас-Сити, худой светловолосый мужчина, как сказал бы Мередит, с деятельным носом, который производил такое впечатление, будто жил своей жизнью, мог шевелиться из стороны в сторону и даже был способен ощупывать предметы, как хобот какого-нибудь муравьеда. Фамилия этого человека была Снайт. Его родители, руководствуясь какими-то не совсем понятными соображениями, нарекли своего сына именем Савл, но сам он имени своего стеснялся и в конце концов подобрал себе другое имя – Пол, правда, исходя при этом из совсем иных соображений, нежели апостол язычников [25] . Хотя ему-то как раз больше подходило имя гонителя христиан, чем защитника, поскольку он относился к официальной религии со сдержанным презрением, которое больше соответствует духу Ингерсолла [26] , чем Вольтера. Но это было далеко не самой важной частью характера человека, который подошел к миссионерскому дому и сидящим на террасе людям. Что-то в их нарочитой бездеятельности и безразличии разбудило в нем бурю негодования, и, не получив ответов на свои первые вопросы, он принялся говорить сам.

25

Савл, бывший яростным гонителем христиан, после обращения в христианство был наречен новым именем – Павел (в английском произношении – Пол) и получил из уст самого Христа звание апостола язычников (см.: Деян. 26:15–17).

26

Ингерсолл, Роберт Грин (1833–1899) – американский юрист и публицист, прославившийся своими пламенными речами против многих религиозных догм.

Стоя под палящим солнцем, в безукоризненно чистом костюме с иголочки и большой панаме, сжимая стальной хваткой ручку саквояжа, он раскричался на людей в тени. Очень громко он стал объяснять им, почему они такие ленивые, грязные, невежественные и вообще хуже животных, если сами они этого не понимают. По его мнению, это все вредоносное поповское влияние довело их до такого состояния и превратило в жалких забитых бедняков, которым только то и остается, что торчать здесь без дела и курить сигары.

– Это ж какими надо быть овцами бессловесными, – ярился он, – чтобы позволить себя запугать этим набитым рясникам, которые ходят в своих митрах и тиарах, золоченых ризах и прочих тряпках и смотрят на всех вокруг, как на грязь под ногами! Вам же просто задурили мозги всякими коронами, балдахинами, священными зонтиками да опахалами, и все только потому, что какой-нибудь напыщенный и толстый старый служитель какого-нибудь Мумбы-Юмбы считает себя царем всего мира. Ну, а вы-то сами? Вы на себя посмотрите, простофили несчастные! Говорю же вам, вы поэтому-то в свое варварство снова и ударились,

поэтому не научились ни читать, ни писать…

Тут из миссионерского дома торопливо вышел сам верховный жрец Мумбы-Юмбы, который выглядел не как царь всего мира, а скорее как диванный валик, обмотанный как попало старыми черными тряпками. Если у него и была тиара, в этот раз он ее не надел, а нацепил на голову широкополую потрепанную шляпу, мало чем отличавшуюся от тех, что были на головах индейцев. Ее он досадливо столкнул на затылок и собирался что-то сказать сидящим неподвижно туземцам, но, увидев приезжего, быстро произнес:

– Могу вам чем-то помочь? Не хотите зайти в дом?

Мистер Пол Снайт зашел в дом, и с этого началось значительное расширение его знаний о самых разных вещах. Возможно, его чутье как журналиста оказалось сильнее предубеждений, что бывает довольно часто с действительно талантливыми журналистами. Он задавал множество вопросов и получал самые исчерпывающие ответы, интересные и неожиданные. Он открыл для себя, что индейцы умеют читать и писать, чему научил их не кто иной, как сам священник, только занимаются они этим нечасто, поскольку от природы наделены склонностью к более прямым формам общения. Он узнал, что эти прохлаждающиеся на террасе оборванцы на своих земельных участках превращаются в неутомимых тружеников, особенно те из них, в ком преобладает испанская кровь. Что изумило его еще больше: он узнал, что каждому из них принадлежит собственный кусочек земли. Что так повелось издревле и что их это вполне устраивает. Однако и в этом священник сыграл определенную роль, что стало его первым и единственным вмешательством в дела политические, хоть и мелкого местного масштаба.

Не так давно по этим краям прокатилась лихорадка атеистического, даже анархического радикализма, который время от времени захлестывает страны латинской культуры, зарождаясь в тайных обществах и заканчиваясь гражданской войной и редко чем-нибудь другим. Здешним вожаком иконоборческого движения был некий Альварес, довольно колоритный искатель приключений родом из Португалии, но, на чем настаивали его недруги, имевший примесь негритянской крови. Под его началом находилось множество лож и храмов инициации, того сорта, который даже атеизму придает форму чего-то мистического. Во главе более консервативной стороны стоял некто Мендоза, не такой колоритный, но очень богатый владелец нескольких фабрик, человек уважаемый, однако малоинтересный. Считалось, что здесь давно воцарились бы беззаконие и беспорядок, если бы не пользующееся поддержкой простых людей политическое движение, отстаивающее право местных крестьян иметь собственную землю. И надо сказать, что движение это по большому счету зародилось в маленьком миссионерском домике отца Брауна.

Когда священник разговаривал с журналистом, в комнату вошел Мендоза, предводитель консерваторов, тучный смуглый мужчина с лысой головой, по форме напоминающей грушу, и дородным телом, тоже похожим на грушу. В зубах его была зажата очень ароматная сигара, но он, переступая порог комнаты священника, театральным жестом выбросил ее, как будто входил в храм, и низко поклонился, что при его полноте выглядело совершенно невероятным. Он всегда очень серьезно относился к формальностям, особенно в отношении церковных институтов, и отца Брауна это неизменно приводило в смущение, тем более когда он сталкивался с этим в личной жизни.

«Я сам себя считаю противником клерикализма, – с легкой улыбкой, бывало, говорил отец Браун. – Только, поверьте, в мире клерикализма было бы вдвое меньше, если бы власть находилась в руках самих клириков».

– О, мистер Мендоза, – оживился журналист. – Мы, кажется, уже встречались с вами. Вы в прошлом году не были в Мехико на Торговом конгрессе?

Тяжелые веки мистера Мендозы дрогнули, указав на то, что он узнал репортера, а губы его медленно растянулись в улыбке.

– Я помню.

– Каких-нибудь час-два, а какие дела там решились! – с радостным облегчением воскликнул Снайт. – Да и вы, похоже, не в убытке.

– Мне просто повезло, – скромно сказал Мендоза.

– Оставьте! – вскричал Снайт. – Деньги любят людей с твердой хваткой. А уж у вас хватка-то ого-го! Железная! Да и где взяться, вы знаете, как никто. Но я, простите, не мешаю вам? Вы, должно быть, сюда по делу?

– Вовсе нет, – ответил богач. – Люблю просто так заглянуть к падре, поговорить о том о сём. Просто поговорить.