Черный Красавчик (с иллюстрациями)
Шрифт:
Однажды к стоянке подъехал жалкий на вид извозчик, которого все ззали Убогий Сэм: его лошадь выглядела совершенно измученной, и Хозяин сказал:
– Тебе с твоей лошадью место в полицейском участке, а не здесь.
Извозчик накинул на лошадь рваную тряпку, затем повернулся к Хозяину и голосом, полным отчаяния, сказал:
– Если бы полиции было до нас хоть какое-нибудь дело, ей следовало бы заняться нашими хозяевами, которые обдирают нас как липку, и обратить внимание на слишком низкие расценки. Если, как большинству из нас, приходится каждый день выкладывать хозяину восемнадцать шиллингов за пользование пролеткой и парой лошадей и делать это, еще ни гроша не заработав для себя, то такую работенку легкой не назовешь, знаете ли: по девять шиллингов с каждой лошадиной головы
Извозчики, стоявшие вокруг, согласно кивали и поддерживали его. Убогий Сэм продолжал:
– Хорошо вам, у кого свои лошади и пролетки или у кого добрые хозяева, – у вас есть шанс выбиться из нужды и жить праведно; у меня его нет. Нам ведь не положено брать больше шести пенсов за милю в пределах четырехмильного кольца. Сегодня утром, к примеру, я проехал добрых шесть миль и получил всего три шиллинга. И требовать плату за обратную дорогу порожняком я тоже права не имею: вот и выходит – лошадь прошла двенадцать миль, а я остался всего с тремя шиллингами. Со следующего пассажира я получил за трехмильный проезд, а мешков и ящиков у него было столько, что, погрузи я их снаружи, как багаж, можно было бы неплохо заработать, взяв положенные два пенса за место, но вы же знаете, как поступают пассажиры: все, что можно, набивают внутрь, складывают на переднем сиденье. Эти сделали точно так же и только три тяжелых ящика погрузили наверх – а это всего шесть пенсов плюс плата за проезд шиллинг и шесть пенсов. Потом на обратном пути я заработал шиллинг. Вот и считайте: проехал восемнадцать миль, а получил всего шесть шиллингов. Стало быть, эта лошадь должна заработать сегодня еще три шиллинга, да другая, после обеда, девять, и только после этого я положу первый пенни в собственный карман.
Конечно, выдаются дни и получше, но такие, как сегодня, тоже не редкость, поэтому я считаю издевательством, когда нас начинают учить не изнурять лошадей: если лошадь падает от усталости – кроме как кнутом, ее ничем не заставишь идти вперед. У меня просто выхода другого нет. Запрячь бы жену с ребятишками вместе с этой лошадью, да пусть бы хозяин на это поглядел! Я так обращаюсь с лошадью не потому, что мне это нравится, про меня такого никто из вас не скажет. Просто жизнь у нас паршивая: ни дня отдыха, ни часу свободного, чтобы побыть с семьей. Я часто чувствую себя стариком, хотя мне всего сорок пять.
Вы сами знаете, что пассажирам ничего не стоит обвинить нас в мошенничестве, будто мы берем больше, чем положено; они дрожат над своими кошельками, отсчитывают точно до последнего пенни и смотрят при этом на тебя так, словно ты лезешь к ним в карман. Хотел бы я, чтобы кто-нибудь из них посидел на козлах по шестнадцать часов в день во всякую погоду и попробовал, отдав сначала восемнадцать шиллингов хозяину, заработать этим себе на жизнь. Небось тогда не были бы такими щепетильными: как бы лишних полшиллинга извозчику не передать, и перестали бы заваливать сиденья вещами. Конечно, изредка коекто раскошеливается на щедрые чаевые, иначе мы просто бы не выжили, но уповать на это нельзя.
Собравшиеся вокруг извозчики одобрили его речь, один из них сказал:
– Да, положение отчаянное, и если кто-то из нас не удержится и перехватит порой лишнюю монетку, кто его за это осудит?
Джерри не принимал участия в разговоре, но я никогда не видел такого печального выражения на его лице. Хозяин стоял, заложив руки в карманы,
– Твоя правда, Сэм, – сказал он, – как ты сказал, так все и есть. Я никогда больше не буду пугать тебя полицией: просто я не сдержался, увидев глаза твоей лошади. Тяжко жить человеку, тяжко и скотине, и кто здесь поможет – не знаю; но ты по крайней мере мог бы пожалеть лошадь, сказать ей доброе слово, извиниться, что приходится тянуть из нее, бедной, последние жилы. Порой мы ничего не можем им дать, кроме ласки, но удивительно, как они это понимают!
Через несколько дней после этого разговора в пролетке Сэма приехал на стоянку другой извозчик.
– Привет! – сказал кто-то. – А где Убогий Сэм?
– Он заболел и слег, – ответил новичок. – Его вчера вечером привезли полуживого в конюшню, он едва дополз до дома, а утром жена прислала сына сказать, что у Сэма сильный жар и он не может выйти на работу, вот меня вместо него и взяли.
На следующее утро в пролетке снова приехал тот же извозчик.
– Как Сэм? – спросил его Хозяин.
– Его больше нет, – ответил тот.
– Что?! Нет?! Не хочешь ли ты сказать, что он умер?
– Да, испустил дух, – подтвердил новый извозчик. – Умер в четыре часа утра. Весь вчерашний день бредил и в бреду поминал Скиннера: говорил, что тот не дал ему ни одного выходного. «Я ни разу не отдыхал в воскресенье», – это были его последние слова.
Некоторое время все молчали, потом Хозяин произнес:
– Вот что я вам скажу, друзья. Это предупреждение всем нам.
ГЛАВА XL
Бедная Джинджер
Однажды, когда наша и многие другие извозчичьи пролетки стояли у входа в парк, где играла музыка, видавший виды старый экипаж подъехал и остановился как раз за нами. В него была впряжена старая изможденная каурая кобыла с плохо ухоженной шкурой, сквозь которую выпирали кости, и подагрически вывернутыми коленями; она очень неуверенно держалась на ногах. Я как раз ел сено. Ветер отнес в сторону небольшой пучок, и бедное животное, вытянув шею, подобрало его, а затем стало оглядываться в поисках чего-нибудь еще. Я не мог не заметить, сколь безнадежным был взгляд этих грустных глаз, и стал вспоминать, где я мог раньше видеть эту лошадь, как вдруг она посмотрела прямо на меня и сказала: «Это ты, Черный Красавчик?»
Джинджер! Но как она изменилась! Красиво изогнутая и блестящая когда-то шея. сделалась прямой и тонкой, голова поникла, прежде стройные ноги раздались и погрузнели, а изящные щетки над копытами разрослись и стали лохматыми. От тяжелой работы все суставы распухли; морда, такая жизнерадостная в прошлом, теперь выражала глубокое страдание, а по тому, как вздымались ее бока и как часто она кашляла, можно было догадаться, что она тяжело больна.
Наши экипажи стояли рядом, чуть в стороне от остальных, и я незаметно сделал шажок или два в ее сторону, чтобы немного поговорить. Печальную историю она мне поведала!
В течение года Джинджер отдыхала вдали от поместья лорда, а затем была вновь признана годной к работе и продана некоему джентльмену. Какое-то время все шло хорошо, но стоило ей проскакать галопом чуть больше, чем обычно, как старый недуг сказался опять. Ее подлечили, дали отдохнуть и продали снова. Так она несколько раз переходила из рук в руки, постепенно опускаясь все нижеи ниже.
– Ивот наконец меня купил владелец конюшни, который сдает лошадей и экипажи внаем, – рассказывала она. – Ты хорошо выглядишь, я очень рада за тебя, а для меня настала такая жизнь, что и рассказать невозможно. Когда болезнь моя стала очевидной, хозяин рассердился, что зря выбросил деньги, купив меня, и велел запрягать меня в один из самых захудалых экипажей, а работать я должна была на износ. Вот так я и живу: работа, кнут – и никто не думает о том, как мне тяжело. Считается, что раз за меня заплачено, я должна эти деньги отработать, чего бы мне это ни стоило. Мой нынешний кучер ежедневно платит хозяину определенную сумму и старается, конечно, ее тоже из меня выколотить. И так неделя за неделей без единого выходного.