Чёрный квадрат с махоньким просветом
Шрифт:
– Я не умею, – в испуге вырвалось у Антона.
– Включай!
Антон вставил ключ. Машина загудела.
– Поехали, – скомандовал следователь. Машина дёрнулась и вдруг понеслась прямо на столб.
– Ну ты меня ещё угробишь, – перехватив баранку, крикнул Виктор Викторович и успел повернуть ключ зажигания. Машина замерла в полуметре от столба.
Пересев на водительское место, следователь потребовал:
– Рассказывай, как шёл, где подсел в «Мерс», где и кого по дороге встретили?
Он рассчитывал, что студент проговорится или он узнает в поездке что-то достоверное.
Однако
Не запутанных дел не бывает. А это показалось запутаннее других. Хотя как сказать…
Если бы хватило у следователя Гвоздева времени и терпения доехать до карьеров, то застал бы он там парней, играющих в волейбол. Спроси он их о бородатом парне и долгане, который приехал с ним, они наверняка бы признали его. А ещё сказали бы о том, что очень приметных девчонок, которые были с ними, звали Светкой и Леркой. И, конечно, они были хорошими знакомыми парней, потому что и целовались и что-то пили. И Машина марки «Мерседес» стояла неподалёку. Очень дорогая. Приметная «тачка». На таких ездят денежные люди.
Однако, миновав мост, Виктор Викторович повернул обратно. Много дел ждало его на работе. И возникло сомнение: а была ли косметичка с драгоценностями? И были ли драгоценности драгоценностями?
Малевич – маляревич
В СИЗО Антон пережил самые тяжкие дни и ночи, полные угрызений совести, стыда и душевных мук: «Такой позор!» Закусив зубами сгиб правого указательного пальца, он лежал на шканке и думал о том, что теперь ничего ему не остаётся, кроме как повеситься или, бросившись с высокого этажа, разбиться подобно чашке, упавшей на мостовую. Тогда все муки кончатся. На Мишкины утешения, что ничего страшного не произошло и они в свои девятнадцать ещё не раз сумеют всё исправить, только вздыхал и отворачивался к стене. На стене в наплывах серой краски угадывались какие-то противные безобразные рожи. Ничего утешительного не виделось и тут.
Мать писала успокоительные письма, Николай Осипович бодрил: «Главное – не падать духом», а от Светки не было ни строчки, хотя он писал ей наполненные любовью и тоской послания. На бумажный лист, адресованный Николаю Осиповичу, попали слова, которые обеспокоили и мать, и учителя. «Здесь говорят: небо в клеточку, а для меня оно превратилось в сплошной чёрный квадрат без просвета», – отчаивался он.
«Не убивайся, Антошенька, – писала мать, – будет тягостно поначалу, а потом появится махонький просвет в черноте, а после этого и срок кончится».
Николай Осипович считал, что Антону нельзя забывать о своём призвании художника. «Не считай себя изломанным навек. Тебе ещё двадцати нет. Впереди много времени, чтобы всё устроить ладом. Будь хозяином своей судьбы, а не подневольным. При любой возможности рисуй, чтоб не утратить навык».
А теперь у Антона ныло колено. Ударился о стойку кровати. Потёр. Наверное, синяк будет. Вот это беспокоит, а о рисовании думать не хотелось.
Послал Николай Осипович карандаши и пачку твёрдой ватмановской бумаги. Не для писем ведь. Антон о рисовании в письмах не сообщал. Рисовать не хотелось. А Николай Осипович продолжал твердить одно и то же: рисуй, рисуй, рисуй!» Даже раздражать это стало. Наверное, думает учитель, что тут у него, как на пленэре можно расположиться с этюдником.
А тут теснота, спёртый воздух, расшатанные нары-шканки и напрасно бездарно потраченное время. Всё это выхолащивает душу, лишает желания сделать что-то полезное, не говоря уже о значительном и нужном.
Мишка Хаджи-Мурат нашёл себе утешение. Перекидывался в карты с лишившимся всех зубов Лёнькой Афониным, из младенческого рта у которого вылетали матерки, словно он не знал обычных обиходных слов. Хаджи-Мурат, морща лоб над картами, озадачивал Лёньку:
– А вот скажи мне, почему камбала плоская?
– А хрен её знает, – махал рукой Лёнька, пуча глаза в карты.
– Так в море такая толща воды, – предполагал очень прилично одетый бородатый олигарх Дубовцев, ждавший суда за какие-то спиртоводочные дела.
– И это неверно, – радостно кричал Хаджи-Мурат. – Камбала плоская, потому что переночевала с китом.
Камера усмехалась. Хаджи-Мурат ржал довольный.
– Большинство врачей считают алкоголизм болезнью, но ни один не выписал больничный лист. Безобразие!– подбрасывал Мишка Хаджи-Мурат новую хохму.
Вовочка из детского сада приносит чужую игрушечную машинку. Отец спрашивает:
– Откуда у тебя машинка?
– Это мы с Петей поменялись.
– А ты что ему дал?
Вовочка:
– В глаз.
Озадачил всю камеру Мишка Хаджи-Мурат, когда ответил на Лёнькину подначку.
– Ух, какой ты говорок, из норы таскал творог, – подъел Лёнька, проиграв в очко. – Откуль взялся?
– Из КГБ я. Я чекист, – ответил Мишка и оглядел всех с гордостью во взгляде. Лёнька даже поперхнулся. Такое признание!
– Ну, блин. Я так и думал.
– А чего удивительного, чекист я и есть – чеки отбиваю в КГБ – Крутогорской городской бане.
Все, конечно, заржали, поняв, что у Мишки хорошо подвешенный язык и ловко он КГБ в баню переделал. Мишка ещё выдал совет:
– Если хочешь быть здоровым, ешь один и в темноте, – сопроводив совет вновь изобретённым ругательством, – едрит твою в инновацию.
Олигарх Дубовцев от Мишкиной болтовни морщился, а один раз даже припечатал такую оценку:
– Словесный понос от незрелых мыслей.
Мишка обиделся, но ненадолго, потому что Дубовцев на Мишкину оптимистическую фразу: «Во всяком разе с земного шара не сбросили» покрутил головой и произнёс:
– Похоже, что хотят сбросить.
Наверное, отвечал сам себе на свои раздумья.
Что происходило с этим человеком и за какие прегрешения попал он сюда, Антон так и не узнал. Дубовцеву чаще других приносили передачи. Наверное, сизовский режим шёл на поблажку. Сегодня великий Дубовцев сидит, а завтра выйдет и припомнит свои лихие дни. Небрежно осмотрев свёртки, Дубовцев выбирал что-то себе, остальное шло на общекамерное поедание. Первыми устремлялись к дармовщине, конечно, шакалы вроде Лёньки Афонина и Хаджи-Мурата. Антон не подходил. Стыдно было да и вовсе не об этом думалось.