Черный квадрат
Шрифт:
Если этот захват происходит в силу чисто харчевой идеологии, которая говорит, что нужно построить труд так, чтобы все одинаково трудились, производили вещи, чтобы все были сыты, обуты, одеты, жили бы в хорошо утилитарно оборудованных домах, — на этом идеология и заканчивает свою цель. Это конечная цель идеологии. Большинство, может быть, и согласится с этой ступенью. Иметь обед из трех, четырех, пяти блюд, вино разное, несколько комнат, ванну, свет, аппараты для разговора — впрочем, о чем разговаривать, все есть у каждого, как и у всех, ни прибавить, ни убавить. Но, возможно, что это неверно, что такового большинства не существует. Огромное большинство рабочих и крестьян, которые существуют не только на этом удобстве, но и поют и играют, верят, <что> у них существует Бог, черт, одним словом, другая область, в которой они проводят время до той поры, пока не переварился обед в животе. Таким образом, обед есть только одно из тех качеств, средств для того, чтобы возможно было и посмотреть, послушать, заняться другим нетрудовым делом. Напрасно применять
Под трудом нужно еще понимать и те только работы, которые нужны, потому что под этим разумеется конкретность, ненужное всегда абстрактно. Например, Новое Искусство, в особенности супрематизм, есть абстрактное Искусство, это такое Искусство, которое делает только абстрактные вещи; правда, странное явление делать ненужные вещи, неприложимые к жизни. А вся жизнь одна сплошная конкретность, одна нужность.
Отсюда если бы Искусство получило власть в управлении людом, в устроительстве для них харчевых корыт, тарелок и консервных, платяных фабрик, то оно бы рассчитывало это производство по самой экономической затрате харчевого времени, харчевой идеологии. Все же остальное время оно обратило <бы> в неконкретное время, т. е. абстрактное. Произошла <бы> борьба двух времен — абстрактного с конкретным.
Если действительно верить, что при утверждении социализма спец по вопросам трудового производства низведет труд до наименьшего времени в сутки и что обжорный ряд будет ограничен известной позицией еды и платьев, что человек согласится удовлетвориться двумя автомобилями, велосипедами, аэропланами, десятью костюмами, пятью пальто, десятью фасонами шляп и костюмов, то чем будет заполнено остальное время? Не потребует ли обжора, нарядчик стольких вариантов, что их нужно будет делать 24 часа? В действительности же будет идти дело о двух временах — «конкретно нужного», «абстрактно ненужного».
Допустим, что существует категория людей, живущих только абстракцией, т. е. чистым Искусством. Эти категории есть, таковые же категории есть и <среди> ученых; мне было рассказано, что «зачем нам знать, что делается на Луне, на Земле можно обойтись без этого знания, от этого знания земля не больше будет родить хлеба, нужно скорее знать, как ее удобрить». Это были слова того, который покрыл <бы> пригоршней весь земной шар зерном. Вот его конкретность выразилась в сельскохозяйственных науках, но не астрономии, которая заходит чересчур далеко от земли.
Такое соображение конкретного человека не позволит заниматься бесполезными абстракциями тому меньшинству, которое <только и> видит абстракцию в своей жизни и борется за получение большого абстрактного времени. Каждый живописец-«станковист» с ужасом идет на работу, его гонит к этому крайняя степень голодной нужды. Я одно время удовлетворялся, когда у меня было 5 фунтов липовых листьев в день да из сена настойка, чай сенный. Однако абстрактивисты не одни, есть небольшое количество абстрактников и среди конкретников, которые приобретают абстрактное производство; оно им необходимо так же, как в меньшей степени необходима пища для станкового живописца, композитора музыки, поэта, ученого, писателя.
Конкретные вещи бывают и абстрактными — не понятое обществом изобретение <разрушает> доверие к его конкретности.
Таким образом, человек или жизнь его разделяется на две категории выражения времени, конкретного и абстрактного, и я под конкретным разумею харчевое время, а под абстрактным — Искусство, <это> две разные идеологии: одна предметная, другая беспредметная, трудовая и беструдовая категория времени.
Из-за усовершенствования последних происходит борьба, установление законов, которыми и хотят заковать, узаконить норму, чтобы дальше никто никуда не пошел, чтобы мысль остановилась на одной точке смотрения и розмысла всего, что в этой точке смотрения видно. Кто видит другое, тот идет в нижний, подземный этаж, кто не видит другого, тот остается <на> надземном этаже, но оба <этажа> связаны между собою и зависят от своей бдительности и осторожности. Пока что сидят два господствующих класса, пролетариат и буржуазия, друг друга караулят, у одного и другого ружья наперевес; <это и есть> современная прогулка людей и в верхнем и нижнем этаже.
И думается, что восставший пролетариат во имя своей внеклассовой идеологии, внеклассовой культуры достигнет того момента, когда не останется ни одного боевого аэроплана, ни пули, ни штыка, ибо классы будут побеждены. Тюрем больше не нужно будет, ибо даже воров не будет, ибо они есть принадлежность буржуазии, предметность будет связана сознательно <с> беспредметностью и образует собою единый организм предметно-беспредметного бытия. Все дело в мысли, ее нужно остановить, ибо она — одно из самых сильных орудий, которая размыслить может, раздвоить бытие и увидеть в нем новые точки. И опять станет новое
Но черное, темное жестоко мстят за нарушение своего черного, темного покоя: иных вешают, других сжигают, третьих законом заковывают в тюрьмы. На протяжении многих миллионов лет Науки, Искусство и Религия стремятся вывести всех из темноты, но всякая новая эра новой культуры света все в том же одном месте светит и не может осветить — все то, что освещалось культурою, стоит темной ночью, в которой тихо летают мыши, совы и филины.
Свет и закон — вот две надежды, из-за которых идет борьба двух этажей человеческих тюрем, за освещение черни, темного; каким светом освещать человеческий мозг, какое сознание оставить в нем и какой закон нужно, чтобы укрепил, заковал и удержал бы его в сознании освещенных новым светом людей, какой создать аппарат, который смог бы просветить чернь, темноту мозговой коробки. Такой аппарат просвещения есть, аппарат для закрепления этого света есть, вот и все дело сделано, остается только создать крепкую черепную коробку, которая бы выдержала и не разлетелась от обручей закона. Нужно, чтобы она вырастала до одинакового размера с законом, т. е. бочонки должны соответствовать обручам закона, потому что закон в государстве один, в этом его и ошибка, он монарх, думающий, что в его государстве все должны рождаться с одинаковыми головами, с одинаковым количеством мозга. А оказывается, что в его государстве головы разные, в этом нелепость его закона, нелепо было бы, чтобы производило государство брюки одного размера, для этого экономического соображения нужно было специализировать прежде всего натуру, чтобы она производила людей с одинаковым размером ног, конечно, такие случаи есть в производстве. По этому соображению строят и закон, и одни говорят, что законы строго вытекают из законов красоты, в силу чего выходит Искусство Искусством, другие — что законы религиозные вытекают из законов Бога, третьи — что законы вытекают из исторического материалистического развития бытия и, человека. Вот мы имеем три закона. Который из них является законом всего строя человеческой жизни? Все будут защищать свои законы, а в религиозном месте будут говорить, что религиозный закон это наиглавнейший, ему должно подчиниться все, он от Бога, Богу же подчинено все в природе, этот обруч должны надевать на всё, будь это малое или большое тело. Таким образом, все три закона так <и> поступают, и малого и большого заковывают одним и тем же обручем.
Посмотрим <на> всю природу, которая от Бога и рождается и растет — все в ней от него; <о природе> по научным законам говорилось, что все происходит от одной Клетки, но размеры, рост всего происходящего разный и каждое зерно имеет в себе свой закон, свойство и устройство разное, их время разное и потому не может быть у них одного закона для всех. Если в таком случае все в природе и произошло от одной Клетки или от одного Бога, то очевидно, что этот Бог есть скопление множества законов и воздает всякому только то, что полагается его времени и закону. Отсюда видно, что такая система является не государственной, которая полагает, что люди это один размер и для них можно изготовить один закон, и только потому, что этот закон вытекает из того или другого исторического состояния духа, души, материи, его нужно распространить на все одинаково. Это будет неверно, нельзя разные категории материальных групп подчинить одной функции или втиснуть группе функции другой, противоположной группы. Отсюда вижу, что Бог как скопление множества законов сотворил такую природу, что все в ней развивается по своему закону и каждое из <явлений> неприкосновенно и не подчинено другому, несмотря на все видимые подчинения; нельзя закупорить электрический ток в тюрьму, для него тюрьма не существует, его закон действует всюду одинаково, его свойства нельзя уничтожить, если он может убить, то его нельзя никогда ничем заставить не убивать, поставленные предохранители уже тем самым будут говорить о всегдашней готовности убить, это его закон.
В жизни государственной, несмотря на то, что оно <государство> повесило, расстреляло, заковало, все же нельзя сказать, что оно убило то, чего хотело убить, оно только предохранило. Но люди в нем и борются за такие законы, чтобы они убить не могли, чтобы заковать ничего не смогли, отбивают свои законы, которые принадлежат каждому по его времени, по его функции. Каждое растение живет теми способами, которые заложены в его законе, имеет специальную для себя одежду, питание, свой рост и по росту своему пространство, оно потребляет и производит только то, что ему полагается и не подчинено другому, — арбуз, хризантема, береза, картошка, но все вместе составляют природу.