Черный марш. Воспоминания офицера СС. 1938-1945
Шрифт:
Бедные ребята… Я беседую с ними, словно сам стар и многоопытен. А ведь мне только двадцать четыре года. Однако эти тридцать два месяца почти непрерывной военной службы сильно меня состарили.
Следуя за «Тиграми», мы движемся вдоль оси того, что раньше было улицей, а сейчас превратилось в пустынную дорогу с развалинами по сторонам. Название улицы написано на табличке, которая свешивается небольшим кусочком жести со стены. Куда подевались жители этой улицы? Трудно поверить, что эти руины когда-то были домами, что среди этих разрушенных стен могли мирно жить люди.
Слева
Русские явно недалеко.
Вдруг совсем рядом мы слышим музыку. Смотрим вопросительно друг на друга. Что это могло быть?
Затем вижу в десяти или около того метрах от себя пропагандистский автофургон и понимаю, в чем дело. Артиллерия русских, должно быть, блокировала дорогу с самого начала боя, и грузовик не смог вернуться. Поэтому солдаты из подразделения пропаганды включили свой фонограф для забавы. Теперь я узнал все! Вальсы Штрауса среди боя.
Будет весьма оригинально, по крайней мере, если тебя прикончат под мелодию «Сказок Венского леса».
Однако мы слышим вдруг иного рода музыку.
Большевики атакуют. Выставив в авангарде около двадцати пулеметов «Максим» на колесах, они появляются густыми рядами из-за разбитого квартала зданий. Сейчас редко встречаешь эти старомодные «Максимы». Впрочем, у меня нет времени размышлять об этом!
Сразу открывают огонь 122-миллиметровые пушки «Тигров» (так в оригинале. Танки «Тигр» имели на вооружении 88-миллиметровую длинноствольную пушку. – Ред.) и станковые пулеметы. Красные скашиваются большими шеренгами, одна за другой. Однако медленно, метр за метром, они приближаются к нам. Их компактные группы пополняются в ходе наступления, явно не редея от потери стольких солдат. Они печатают шаг, как на параде, идут почти в полный рост, выставив перед собой ружья.
Их методы ведения войны сбивают нас с толку, поскольку не отвечают никакой стратегической концепции. Только войска, атакующие в лоб, способны вести огонь. Их командиры, очевидно, учитывают потери сотен, а может, и тысяч солдат. Но, видимо, полагают, что в конце концов пробьются сквозь наши позиции.
Мощный гул вдруг исходит от этих тысяч солдат, упорно шагающих навстречу смерти.
Они поют.
Большевики, должно быть, подумали, что музыка из пропагандистского автофургона придает нам храбрости, и для собственной бравады запели на пределе своих голосов.
Они часто поют украинские песни, когда идут в атаку. Но сегодня тяжелый топот тысяч сапог орды людей, безразличных к своей судьбе, артиллерийская перестрелка и диссонанс между нашей музыкой и пением русских создают ощущение чудовищного столкновения двух миров.
Военнослужащие подразделения пропаганды, засевшие в автофургоне, передают через усилитель марш СС.
Русские же все еще неумолимо движутся на нас маршем, скашиваемые массами нашим огнем из станковых пулеметов. Живые топчут тела мертвых.
А громкоговоритель работает на полную мощь.
Раскаленная сталь и свинец выигрывают наконец сражение против упрямства, решимости
Экипажи трех «Тигров», к которым присоединились около десяти T-II, видят, что атака русских захлебывается. С оглушительным ревом они вступают в бой. На полной скорости несутся на авангард большевиков.
Ужасные крики, пронзительные вопли агонии, леденящий хруст человеческих костей, жуткое кровавое месиво из кишок и внутренних органов, прилипающее к гусеницам танков, и пулеметный огонь завершают операцию. Все кончено. (Весьма образное, но неправдоподобное описание «психической атаки» и ее подавления, начиная с 20 станковых пулеметов «Максим» в авангарде. Далее везде. – Ред.)
Железная дорога Львов – Белосток все еще свободна для проезда наших воинских эшелонов.
Задача выполнена…
30 марта. Карл получил ранение во время боев на окраинах Ковеля.
Я нашел время навестить его в полевом лазарете, перед тем как его доставили в санитарный поезд. Поезд переправит его в госпиталь Кракова, куда поступают все тяжелораненые из нашего сектора фронта.
Он лежал на носилках очень бледный. Лазарет помещался в старой текстильной фабрике, или так мне показалось при виде ряда разбитых механизмов, которые раньше были, должно быть, ткацкими станками.
– Привет, Карл. Ты воевал как надо, парень! Теперь наверняка закончишь войну в покое.
Я взглянул на запачканные в крови и гное бинты, покрывавшие нижнюю часть его туловища.
– Нога?
Он попытался улыбнуться:
– Обе ноги. Я убываю вторым из нас… Хотя после Черкасс (Корсунь-Шевченковского котла. – Ред.) мне показалось, что я избежал инвалидности.
– Избежал? Ты с ума сошел! Не унывай, Карл, ты ведь не позволишь легкой ране на ноге сделать из тебя нытика. Ты всегда жалуешься! Я бы на твоем месте не делал этого.
– Не шути, Петер. Моя левая нога совершенно изуродована. Врачи даже не сочли нужным извлекать осколки из другой ноги.
Карл говорил хриплым голосом, который я с трудом узнавал. Его лицо стало серым, дышал он с трудом. Меня вдруг охватил страх. Мне показалось, что Карл непременно умрет. Если это случится, то и я не избегну смерти.
К нам подошел армейский врач без знаков отличия СС.
– Оставьте его, лейтенант. Ему нужен покой.
Военнослужащие вермахта не обращают внимания на звания эсэсовцев. Они делают вид, что не знают, кто мы такие. Мне даже кажется, что они почти презирают нас.
Я отдаю честь.
– Понимаю.
– Он эвакуируется, я следую за ним.
– Простите, герр врач, вы наблюдаете за лейтенантом?
Он отвечает утвердительно.
– Тогда, может, вы скажете, серьезно ли у него ранение?
– Левую ногу придется ампутировать. Другую надеемся спасти, но будет трудно. Во всяком случае, мы уделяем ему повышенное внимание. Ему не придется ждать санитарного поезда, его отправят «гофрированным». (Немцы обозначали этим названием самолет «Юнкерс-52», фюзеляж которого изготавливался из гофрированного металла.)