Черный монастырь. Книга первая: Анна
Шрифт:
Коляныч глубоко презирал учебный процесс, утверждая, что вся программа рассчитана на формирование бездушных материалистов. Для него же растительный мир был наполнен теми же энергиями и эмоциями, что и мир животный, но в более тонком исполнении.
«Смотри, – говорил он Ане, хватая её за локоть и задерживая дыхание, – сейчас он тебе кивнет». Аня замирала с лейкой в руке, из которой она только что полила неприхотливый цветок, и её большие глаза становились ещё больше, когда, при полном отсутствии какого-либо колыхания воздуха, она замечала, как медленно наклоняются и снова застывают листья.
Коляныч открыл ей глаза на удивительные вещи. Оказалось, что растения узнают тех, кто за ними ухаживает: например, достаточно поднести руку, и вайя – лист папоротника – потянется к ней. Узнала она и многое другое: что растения умеют лечить, что они понимают наши мысли, что они видят, слышат, обоняют и умеют разговаривать. В последнем она уверилась, когда Коляныч показал ей расшифровки каких-то едва уловимых потрескиваний, которые издают растения, ощущая тепло, холод или жажду. Конечно, в официальной программе обо всём этом либо не говорилось вообще, либо упоминалось вскользь как о причудливых гипотезах, не отвечающих критериям «серьёзной» науки – той науки, для которой любые подобные идеи являлись покушением на верховенство человека, царя всего живого.
В питомнике работала и другая лаборантка, Антонина, молодая женщина с явными признаками переизбытка мужских гормонов. Покрытые густой растительностью руки и не менее густая поросль на щеках, зычный баритон и мощные икры дополнялись её поистине мужской силой: она никогда не пользовалась тачками и тележками, предпочитая таскать всё собственными руками, будь то инструменты, ящики с землёй или мешки с удобрениями. Антонина была женщиной разговорчивой и незлобивой, но уже с первого дня Аня старалась обходить её стороной. Что касается Коляныча, то он не переносил её на дух, что не способствовало слаженной работе и приводило к незаметным для постороннего взгляда, но тем не менее вполне реальным конфликтам.
Главная причина этой несовместимости двух коллег заключалась в полной противоположности философий. Если для Коляныча растения были полноправным членом живого сообщества, то для Антонины они являлись материалом, кормом, биомассой. Если Коляныч старался подлечить цветы, измученные опытами, химикатами и недостатком света, то Антонина сваливала таких бедолаг в пластиковые мешки и складывала в большие чёрные баки, откуда их раз в месяц забирали и отвозили на свалку.
Именно по этой причине единомышленники всегда старались не пропустить момент и стащить из-под носа у Антонины очередной похоронный мешок. Удавалось это крайне редко, но каждая такая победа праздновалась совместным распитием молочных коктейлей – опять же их общего любимого лакомства, после чего гордые победители распределяли спасённые цветы и уносили их к себе: Аня – в общежитие, где цветами была уставлена не только её комната, но и все коридоры, Коляныч – в коммуналку, где пристраивал новых питомцев после короткого переругивания с соседями.
Аня относилась к тем редким созданиям, которые совершенно нечувствительны к окружающей грязи. Ни грубость, ни бытовое свинство, ни ежедневные гнусности, сопровождавшие половинчатые попытки огромной страны, застрявшей между Форосом и дефолтом, расстаться со своим прошлым – ничто не оставляло на ней ни следа, ни пятнышка. Многие воспринимали это как незрелость и даже инфантильность, подшучивая над ней – кто втихую, а кто и открыто. Она не обижалась, хотя расстраивалась – из-за людской чёрствости и озлобленности.
Поначалу Лёша тоже считал Аню если не малахольной, то явно чудаковатой. Иногда ему казалось, что его подруга живёт в каком-то параллельном пространстве, в котором нет ни наглого воровства, ни колдобин размером с небольшой кратер, ни извечного хамства. На первых порах сюсюканье с цветами и бесконечные рассказы о прелестях флористики быстро набивали оскомину, но постепенно ему удалось погасить своё раздражение – и незаметно, исподволь, пришло понимание этой чистой души. Он начал вслушиваться в её рассказы, а она, ободрённая интересом любимого человека, посвящала его во всё новые тайны растительного мира, лишь недавно открывшиеся ей самой.
Когда Аня переехала к Лёше, цветы стали постепенно заполнять и его квартиру, что поначалу грозило испортить их отношения; в итоге Лёша сдался и стал смотреть на ситуацию философски, по формуле: если не можешь ничего изменить, смирись и получи максимум удовольствия. Насчёт удовольствия он не был уверен, но смириться удалось.
***
Когда Лёша выключал свет и залезал под тёплое одеяло, где его уже ждала Аня, комната преображалась и начинала жить своей новой, ночной жизнью. Дальний угол высвечивался слабыми отблесками, которые, задержавшись на мгновение, исчезали, и тогда на смену им приходили причудливые тени, быстро скользившие по этажеркам, по стеллажам, по голому участку стены между столом и подоконником, по брошенным на спинки стульев вещам, по лицам притихших . Лёша любил этот ночной театр теней; ему нравилось лежать в постели с любимой девушкой, благодарно сжимавшей его сильную руку, и следить за игрой ночных фантомов, всякий раз новых и непредсказуемых.
В эту ночь их постель казалась особенно удобной, Анина кожа – особенно нежной, а руки Лёши – особенно уверенными и умелыми, и поэтому они лежали, тихонько и едва заметно поглаживая друг друга и думая каждый о своём.
– Лёш, – прошептала наконец Аня, – а чего ты не попробуешь писать своё?
Лёшина рука замерла, и он медленно перевернулся на спину.
– Уже напробовался. Знаешь, когда не на что купить жратвы, желание пробовать куда-то исчезает.
Аня, теперь уже почти по инерции, продолжала поглаживать его плечо.
– Но ведь у тебя талант. Посмотри, как ты повторил Ренуара. Не отличить!
Лёша мягко накрыл её руку и остановил поглаживания.
– Это тебе не отличить. А профи сразу всё видно.
Аня тоже перевернулась на спину.
– Ну и что? Всё равно здорово.
Лёша подложил обе руки под голову.
– Нет, это мы уже проходили. Знаешь, милая, только в книжках талантливый художник не видит ничего, кроме своего мольберта. А мне хочется жить нормальной жизнью.
– А мы какой живём?
– Вот мы такой и живём. Ни в чём себе не отказываем, можем поехать куда захотим.
Лёша рывком повернулся к Ане и подпёр голову рукой.
– Хочешь, поедем на остров Нуармутье? Там ещё тепло.
Аня быстренько повернулась к нему и подтянула колени.
– А где это?
– Это у побережья Вандеи – есть такая провинция во Франции. Кстати, там когда-то жила Цветаева.
– На этом острове?
– Нет, в этой провинции. Бродила по пляжу и писала стихи.
– Здорово! Будем бродить по пляжу и целоваться.