Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов
Шрифт:
И что с ней стало? Двух драконов, что летели по гребням волн, споря с ветром, забрал к себе вместе с ратниками великан Эгир, хозяин морей, когда сварил в своем котле бурю. Ладно, с ним не поспоришь, ему под водой тоже нужны храбрые бойцы… Потом двух драконов сожгли поличи колдовским огнем. Это до сих пор обидно… Ладно, осталось восемь. А потом еще два остались в лесном краю. Князь Добруж честно расплатился за службу с дружиной конунга, он тоже боялся их железной силы. Но все равно мало получилось добычи. Поэтому Харальд Резвый, молодой ярл, чьи земельные владения были малы и скудны, а сокровищница наверняка бедна, решил со своими семью десятками ратников и двумя деревянными конями дальше служить за серебро лесному князю. Не захотел возвращаться домой без прибыли. Сам стал конунгом своей дружины на службе у князя.
— Охраняй князя хорошо, Харальд, — сказал ему на прощание Рагнар. — Потом я вернусь сюда, приведу с собой еще воинов, и мы вместе растрясем его закрома…
Резвый блеснул глазами, усмехнулся в густую черную породу, согласно покивал головой. На лежащего конунга он теперь смотрел сверху вниз.
Значит, двенадцать ушло, и только половина возвращалась назад. С малой силой, что осталась на возвращение, никаких подвигов совершить больше не удалось. Да и какие и его положении подвиги? Сам Рагнар вернулся из неудачною викинга примотанный к доске за грудь и голову, как кусок мяса, нанизанный для жарки на вертел. Так и лежал с доской, потом ходил, пока шея вновь не обрела крепость. Потом долго лечил заколдованную руку. Но ни заговорные мази, ни притирания, ни заклинания чародеев не смогли вернуть ей былую крепость.
Конунг испробовал даже старое средство, пытался вылечить ее жертвенной кровью. Примотав нож к бессильным пальцам, Рагнар, помогая правой, зарезал больной рукой десять отборных, здоровых рабов в священной дубовой роще Одина. Обильно полил красной водой жизни любимые деревья бога. Но и жертва Мудрейшему не помогла. Рука-предательница продолжала сохнуть. Сильное колдовство оказалось у диких поличей.
Однажды конунг окончательно разозлился, выпил без меры крепкого и густого греческого вина, раскалил на огне острый меч и отхватил засыхающий отросток до локтя. Обрубок еще долго потом кровоточил. Но кровь шла нормальная, хвала богине Эйр-врачевательнице, не синяя и не голубая, как у пораженных колдовскими чарами навсегда. Значит, колдовства внутри его не осталось, отсек удачно. Только это и хорошо.
Негодную руку потом отнесли в лес, подальше от дома, и там сожгли, на радость злобным троллям. Теперь, он слышал, воины иногда называли его Рагнаром Одноруким. Он знал, минует еще несколько зим, и старое прозвище Большая Секира забудется окончательно, а новое прилипнет, как второе имя.
Пусть их, думал он равнодушно, матерого медведя назови хоть лисой, хоть зайцем, от этого когти у него не уменьшатся. Сейчас Рагнар уже научился направлять щит обрубком, притянув ремнями и перекинув лямку через плечо. А на мечах можно рубиться и одной рукой. И одним мечом можно победить многие клинки, учил его когда-то старый Бьерн, бывший дядькой при юном ярле. Он тоже не вернулся из того набега…
Якоб-скальд уже пел, хриплым голосом складывая друг на друга, как камни, ровные строки восьмигранных вис. Неторопливо разворачивался рассказ, словно парус, что медленно разворачивается под порывами начинающегося ветра. Как конунг, попавший в засаду, пробился сквозь лесных колдунов. Как те озлобились на его храбрость и выпустили против него наибольшего великана, достающего головой тучи…
Конунг и сам заслушался рассказом о своем подвиге. Красиво пел Якоб. Хорошую драпу сложил скальд, наверняка лучшую драпу в своей жизни. Они все в свой черед уйдут к Одину, пировать за столами в чертогах Вингольи и Валгалла, а этот стих по-прежнему будет на устах героев, думал Рагнар. Останься жив мальчишка Домар, щедро вспоенный божественным медом стихосложения, и тот не сочинил бы лучше.
Конечно, все было не так, как рассказывал теперь Якоб-скальд, признавался сам себе Рагнар. Но кто сказал, что драпы и флокки должны отражать все, как есть? Как вода в озере отражает склоненное над ней лицо старика, со всеми язвами и морщинами? Не вода, а гладкое серебро, куда смотрится, любуясь собой, лицо красавицы, — вот что такое стих. На серебряное отражение всегда приятно смотреть, оно делает человека правильнее чертами и чище лицом…
Так размышлял конунг, сидя во главе стола на мягком троне какого-то западного короля, что привез из викинга еще отец Рорик по прозванию Гордый, погибший уже давно в земле куршей…
Там, в лесу поличей, три зимы назад, Рагнар пришел в себя среди ночи, растрепанный лесным великаном, как солома ветром, но почему-то до конца не убитый. Брошенный на траве, как куча ненужной рухляди. Боги спасли любимого воина, отвели глаза великану, не иначе.
Впрочем, он тогда еще не знал, что останется жив. Болело все, что могло болеть. Шея, сжатая руками чудища, с клекотом и хрипом пропускала воздух, которого не хватало. Голову он не мог поднять, не поддерживая рукой. Казалось ему, шею рубил топор, но на половине бросил работу. Уж лучше б закончил, казалось тогда.
Сначала конунг решил, что великан сломал ему позвоночник и сдвинуться с места он больше не сможет. Так и сгниет во мхах. Но попробовал — руки и ноги шевелились. Значит, можно было попытаться выбраться из колдовского леса, где каждое дерево, каждая ветка теперь представлялись врагами. Смотрели на него хитро и зло, шевелились, вышептывая угрозы.
Конунг, как опытный воин, знал толк в ранах и переломах. Знал, когда кости ломаются, их нужно привязать к чему-нибудь твердому. Разорвав одежду зубами и правой рукой, которой пока еще мог владеть, Рагнар примотал себя к длинной палке за живот и голову. К другой палке пристроил раздробленную руку. Теперь боль стала меньше кусать. Он наконец смог двигаться…
Но что это был за поход, до сих пор вспоминаешь, скрипя зубами!
Определив по звездам направление к своей земляной крепости, конунг тронулся в путь.
Шел? Полз? Карабкался на четвереньках, как земляная жаба? Рагнар теперь и сам не смог бы с уверенностью сказать, как он пробирался через бесконечный лес. И шел, и полз, и карабкался, вцепляясь зубами во вражью землю. И трава топорщилась перед ним иголками, и деревья цепляли сучковатыми пальцами, и камни подкатывались под него, преграждая путь, и болота вставали на дороге, заманивая в трясину. Весь этот дикий лес стал его врагом. Но он был еще жив, а значит — не побежден.
Сколько времени он провел в борьбе с лесом и своим непослушным, искалеченным телом, конунг тоже потом не мог вспомнить. Былое, настоящее и, наверное, будущее спуталось перед глазами в один клубок. Лица давно павших воинов, крики отшумевших битв, лязг оружия, пылающие драккары, женские животы и зады, которые когда-то гладил и хлопал, так и мелькали перед глазами, сплетаясь к бесконечные разноцветные картины.
Часто ему начинало казаться, что он наконец-то умер. Что валькирии, Христ-потрясающая, Мист-туманная, Труд-сильная, Хлег-шумная, поддерживая ласковыми, прохладными пальцами с четырех сторон, уже несут его к Одину, усадить за почетный стол героев-эйнхериев. Хорошо было невесомо лететь, не чувствуя боли, а не карабкаться червяком по прибрежным камням. Один, я иду к тебе, иду, восторженно думал он…