Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов
Шрифт:
Среди родичей тоже попадались бывалые люди, тот же Кутря по молодости долго бродил по просторам Яви, скитался под чужим небом в ошейнике раба, а потом и с мечом в руке. Но он не умел так красно рассказывать. Никто не умел. Их сказки были простые, пришли — ушли, набежали — рубились, взяли столько-то, а это — выпили и съели… Федор умел рассказать про дальних, чужих людей по-другому, когда словно видишь их перед собой, начинаешь понимать их непохожую жизнь…
Сестра, называл он ее все чаще и чаще, играя выразительными глазами. Вроде бы увлекаясь, не думая о том, куда ведет язык. Брат, сестра — так он иногда по-своему обращался к людям.
Нашелся, значит, названый братик… Она скоро одернула его, сказала строго — родство, если оно не кровное, заслужить надо. А просто так, по-пустому, мужику не пристало рассыпать слова, как горох из прорехи.
Понял, больше не набивался в братья. Но глаза шапкой не прикроешь. Глазами ее так бы и съел, конечно… Смотрел, провожал взглядом…
Нет, лукавить нечего, Сельгу волновал его взгляд. Треножил, точнее сказать. Пожалуй, думала она потом, спустя много времени, Федор был первым из мужиков, на кого она обратила внимание после Кутри. Увлек он ее, зацепил красными речами и черными глазами. До этого и не смотрела на других как на мужиков, князь ее — один свет в окошке… Что скрывать, и это было: заинтересовал чужак, нацепил. Не зря Кутря надувался на пришлого, как мышь на клеть. Тоже, значит, почуял…
И Федор понимал ее интерес. Одно он не понимал — на каком тоненьком волоске висел своим тощим телом. Воспринял ее внимание только по-своему, по-мужски, именно так, как мужики всегда толкуют женский интерес к ним. Явно тянулся к ней нижней головой, хотел ее, накрепко сжимая зубы, она это хорошо чувствовала. Хотя и скрывал тягу семени от других и, похоже, от самого себя. Сельга не встречала раньше такого, но, похоже, их бог Иисус держал своих рабов и за вторую, нижнюю голову, заставляя их любить только себя.
Любовь… Красивое слово. Федор часто повторял это слово. Мол, любить надо людей, жалеть их, как Христос жалел. Задумаешься, конечно… Нет, любовь — слово красивое, спорить нечего. Но дикое какое-то, будто ненастоящее.
На словах у Федора вроде правильно, рассуждала она, а как на деле получится? Конечно, жизнь в Яви жестокая, неумолимые перекаты судьбы перемалывают всех по-своему, кровь течет, словно дождь на землю. Боги себя никогда не щадят и с людей спрашивают. А Христос, значит, по словам Федора, решил сделать эту жизнь лучше… Только сделает ли? Себя не пощадил, а других пожалеет?
Что-то во всем этом есть неправильное… Сельга никак не могла до конца уцепить эту мысль, не давалась она, чужой был бог, непонятный. Растерянным, грустным, с печальными большими глазами почему-то представлялся он ей. Именно растерянным, смятым и отчаявшимся в своих начинаниях еще при жизни… Больше она ничего про него не видела. Одно понимала: когда себя не жалеешь, остальных тоже перестаешь жалеть в скором времени, такими созданы и люди, и боги…
Недавно, горячим словом, она назвала Федора глупым. Это было не совсем так, думала она потом. Правда, но не вся правда, только часть ее. Несмотря на нестрашный, безобидный вид, в нем действительно горел жаркий огонь, вровень воинскому. Из-за этого огня он и не видел, не принимал ничего другого, как человек, сидящий у костра темной ночью, смотрит на яркое пламя и не видит ничего вокруг. И не хочет видеть, яростная игра пламени завораживает его. А такой завораживающий огонь, размышляла она, не только самого человека сожжет, он еще и все вокруг опалит. Кого любить, когда останутся одни головешки? Огнем всегда очищались, это правда, с огнем уходят родичи в светлый мир Ирий, только при чем здесь любовь?
Обратно сказать, все тайные помыслы Федора видны были ей, как бисер, выложенный на ладони. Не зря он любил собирать вокруг себя доверчивых ребятишек, рассказывая им сладкие сказки про своего бога. Умысел тут простирался далеко вперед, так далеко, что, может, и сам Федор, не умея плавать по Реке Времени, не видел этого. Детский ум гибкий и жадный до нового, сейчас семена посеять — когда-нибудь они прорастут. Уйдет Федор, придут другие, тоже с именем далекого южного бога на устах и на сердце. Федор посеет, а другие, вслед за ним, будут жать всходы…
Да, многое будет впереди, что связано с его Распятым, Сельга даже не взялась бы рассказать кому, как и почему она это чувствовала. Но чувствовала крепко. Не боги, не Сварог с Христом, а люди именем их схлестнутся потом в жаркой схватке, водою против огня, и снова начнет литься кровь, обильно потечет на грудь Сырой Матери вода жизни — вот что она предвидела.
Вот такая любовь… Вот в чем была опасность безобидного с виду Федора. И поэтому он должен уйти из рода, чтобы не смущать никого раньше времени, твердо знала она.
Но медлила с этим решением…
8
«А все-таки они похожи», — думал Ратень, глядя, как большой Тутя и малый Сваня, одинаково отдуваясь и припадая на ногу, тянут волоком сухую лесину. У малого-то ножки в порядке, это он специально притворяется, что хромает, чтоб было похоже.
— Тятька Тутя, хоёшо тяну? — спрашивал звонкий, всегда радостный голосок.
«Д» и «р» малый еще не выговаривал, как и некоторые другие. Совсем несмышленыш, конечно.
Щуплый, русоволосый, остролицый Тутя, волхв-молчальник, когда-то давший обет богам не расходовать на пустые слова силу духа, кивал ему. Улыбался, на него глядя. Хоть и молчал, как обычно, глазами так и говорил ласковые слова.
— Тятька Тутя, тятька Тутя, а я сильнее, чем ты, тяну! Даже сильнее, чем тятька Ятень мог бы, во как!
Снова кивок. Парнишка, довольный, налегает еще пуще, старательно налегает ручками, крепко упирается ножками в Сырую Мать…
«Правильно, Сванюшка, крепче держись земли, Сырая Мать — она и силу дает особую, неодолимую, тягучую силу, что сталкивает гранитные валуны на своем пути. Вот солнечный Хорс дарует с неба другую силу, быструю, огненную, сжигающую. Но ее и взять труднее, жжется она. Вот подрастешь — научишься…»
Эти подбадривающие слова Тути, беззвучно обращенные к малому, Ратень не услышал, а почувствовал.
Волхвы давно уже общались друг с другом беззвучно, на своем, внутреннем языке, доступном только посвященным в таинства. Долгие лета нужны, чтобы зазвучал внутри такой волховской разговор, но, уж коль овладеешь им, можно говорить друг с другом и с далекого расстояния. Еще волхв Олесь, сгоревший вместе со старым капищем на Илене, учил их обоих, уходя в лес, заставляя услышать свой внутренний голос издалека и прийти к нему на зов. Сколько раз они с Тутей беспомощно блуждали по лесу, пытаясь услышать хоть что-то, не сосчитать…