Черный Пеликан
Шрифт:
Стало ясно, что теперь все пошло всерьез, без фокусов и шуток. Я щелкнул предохранителем, обхватил рукоятку обеими руками и стал осторожно поворачиваться кругом, высматривая врага.
Враг появился все из той же стены справа. Два человека в свободных плащах с капюшонами, неуловимо похожие друг на друга, вели третьего со сведенными за спиной руками и черной повязкой на глазах. Уж он-то точно был мне знаком – не мой ли это очередной двойник, спросил я себя в растерянности, но потом заметил, что мы разного роста, человек с повязкой был выше на полголовы. Стихшая было барабанная дробь вновь усилилась, сделалась резче и суше, пленника подвели к колонне в пяти метрах от меня и прислонили к ней спиной. «Страхи в сторону,
«Стреляй», – сказал голос буднично, без обычного своего напора; слово разнеслось тысячей перевертышей и затихло умирающим «ай-ай-ай». «Стреляй! – повторил он через несколько секунд, уже с грозным нажимом. – Убей его, он твой!» Юлиан стоял, чуть припав на одну ногу, иронично осклабясь и будто вовсе не понимая, что происходит. Ну да, куда ж ему, у него и воображения не достанет, чтобы представить себе такое, подумал я мельком, сжимая револьвер онемевшими пальцами. Двое стражей расположились по бокам неподалеку от пленника и глядели на меня надменно и строго.
«Ну же!» – хлестнул по лицу свирепый окрик. Стражи медленно распахнули плащи, достали из-под них взведенные арбалеты и направили мне в грудь. Во рту мгновенно пересохло, я понял, что сейчас все кончится и кончится очень страшно. Мысли замелькали, засуетились, сбились в беспорядочную кучу. Жажда мести накатывала горячей волной, хотелось победы и хотелось правоты, но тут же сомнения сковывали разум, и цена чужой жизни душила тяжким бременем, справиться с которым отчего-то не было сил. Я ощутил каждым своим нервом, что времени на раздумья больше нет, почувствовал, как скатывается в никуда последняя секунда, понял с неумолимой ясностью, что не могу ничего решить – и, будто со стороны, услышал свой собственный крик. «Беги, Юлиан!» – вопил я отчаянно и палил вверх и вбок, по стенам, по колоннам, в высоченный сводчатый потолок, куда угодно, только чтобы не попасть ни в жертву, ни в стражей, замерших с арбалетами в руках. Пули свистели и рикошетили от камня, барабанная дробь сделалась нестерпимой, а потом грянул далекий гром, что-то взорвалось в моем мозгу, содрогнулось и раскололось, не причинив однако никакого вреда.
Глаза открылись и заморгали часто-часто, словно не веря сами себе. Гулкий зал, стражи и Юлиан исчезли, как обморочное видение, никакого револьвера больше не было в руках, и пустота не манила отблесками горящих факелов. Я вновь стоял на океанском берегу, наваждение спадало понемногу, сознание очищалось, и стихала дрожь. Все осталось, как было. Те же волны захлестывали мне ноги, рокот прибоя одушевлял пространство, и пеликаны бросались в воду, охотясь, лишь тот, что владел мной, сидел теперь неподвижно и смотрел, не отрываясь, словно желая проникнуть в душу изуверским щупом, от которого ничего не скрыть.
Я переступил с ноги на ногу и чуть не упал, потеряв равновесие. Мне было плохо – плохо и страшно. Стало ясно, что воевать больше не с кем, но это не успокоило вовсе – как раз наоборот. На руках не осталось ни крови, ни царапин, но я помнил недавнюю боль всем измученным телом, помнил унижение и стыд, растерянность и насмешки. Ни одна пуля не задела меня, но их рикошетный визг навсегда въелся в память. Было ясно, что меня обыграли и провели. Мне казалось, я постарел на десяток лет, побывал на войне и лишился накопленных сокровищ. Совсем другие люди бродят теперь в моих владениях, а мне, наверное, больше нечем владеть, да и что делать с накопленным, если в любой миг может нагрянуть неумолимая сила, способная смять, уничтожить…
«Что это было? – спрашивал я себя безмолвно, а потом произнес и вслух: – Что? Что это было? – и еще подумал с оторопью и беспокойством: – А что же будет теперь?»
«Ты смирил гордыню?» – раздалось у меня в ушах вместо ответа. Голос вновь говорил со мной, слова звучали веско и раздельно, словно падая с высоты и застревая в плотном песке. Я молчал, не желая ничего отвечать. Его вопрос был бессовестной шуткой, как наверное и все, что случается на этом берегу, словно в малой части мира, населенной большинством, не знающим пощады. Вот только берег не мал, он огромен, и горизонт бесконечно далек – знают ли они об этом? Я больше не в замке и не под замком, я вновь на свободе – у океана, на пронизывающем ветру. Что это значит – я помилован, отпущен? Или же изгнан – с позором и навсегда?
«Четырнадцать ступеней! – язвительно пророкотал голос и потом проблеял, передразнивая мой отчаянный крик: – Беги, Юлиан!» Я молчал, свесив голову понуро, а он повторил, леденея с каждым звуком: – «Ты смирил гордыню? Отвечай, не медли!»
Меня передернуло. Я вспомнил, как брел сюда, исполненный ожиданий, наивный и не знающий еще, что все усилия рассчитаны наперед, и даже случай бессилен изменить уготованный итог – вспомнил, сдавленно застонал и закрыл лицо руками. Негодная копия, подумалось вдруг, а мой мучитель подытожил довольно: – «Молчишь! Молчишь и точка. Бывают вопросы, на которые не нужны ответы. Но вот тебе другой, не из таких: теперь ты знаешь, кто я?»
«Нет», – ответил я, сглотнув вязкую слюну, ответил чуть слышно, только чтобы не подумали, что я онемел от стыда или страха. Вновь все смолкло, безмолвие повисло над берегом, простираясь на многие мили. Я подумал уже, что разговор окончен навсегда, но тут голос зазвучал опять, подтверждая: – «Ты не знаешь… – растягивая многоточие с жутковатым присвистом и обрывая его внезапно новым вопросом, полным скрытой угрозы: – Ты не знаешь, но ты верил, что я существую?»
«Да! – поспешил я признаться, не успев даже подумать, так ли это, роясь судорожно в завалах памяти, словно страшась поймать себя на невольной лжи. – Да, да, да…» – а голос уже рокотал недоверчиво: – «Верил всегда? Всегда?»
«Да», – повторил я негромко, ощущая, что сползаю в пропасть, сжимаясь внутренне, словно в предчувствии падения на скользкий камень, и тут же в ушах прогремело обвинительно: – «Ты лжешь!»
Он был прав, и нечего было возразить, я хотел отвернуться и не мог, снова утеряв способность двигаться, а пеликан вдруг крикнул резко, властно, недобро, будто подавая сигнал, и тут же у меня перед глазами замельтешило что-то стремительной каруселью. Я съежился и похолодел, подумав о летучих мышах, но нет, на этот раз мелькало разноцветное, а не грязно-серое, передо мной проносились картины моей собственной жизни подобно кадрам немого кино – от нынешней точки бездумного восхождения назад, к «секрету», как к маленькой хитрости, заведшей в тупик, потом – к торжествующему Юлиану, к Вере, способной на визгливые ноты, к лицам сослуживцев, косящихся обвинительно, и дальше – к университету и комнате у стадиона, к чьей-то угрюмой фигуре, бесцельно слоняющейся из одного места в другое, неловкой и не знающей, куда себя деть.
«Смотри, смотри, это и есть ты, – скрежетало у меня в голове, – укажи мне, если не солгал – где твоя вера, где твое бравое знание?..» Мурашки ползли у меня по коже, я видел, что мне вовсе не во что ткнуть пальцем. Пленку вновь отмотали вперед и пустили помедленнее, чередою проплывали мои судорожные метания от встречи к встрече, нагромождение препятствий на своем пути и преодоление их с невероятным усилием, досадливые жесты глядящих со стороны и их недоумевающие взгляды… Сразу вспомнилось подземелье, ряды одинаковых лиц, насмешки и равнодушные глаза, но тут лента остановилась, явив начало, обратившееся финалом – мою дорогую Гретчен, оторопевшую и растерянную, передающую мне свое открытие, будто сдаваясь чему-то, на что мы замахнулись так самонадеянно, не рассчитывая силы, не думая о возмездии.