Черный прах

Андрижески Дж. С.

Нахмурившись при этой мысли, я подумала, не попытаться ли мне сначала разбудить его.

Отсюда, то есть вне непосредственного радиуса его конечностей.

Я прочистила горло. Тихонько.

– Блэк?
– позвала я.

Мой голос прозвучал практически шёпотом.

– Блэк, - позвала я чуть громче.

Он не шевельнулся.

Я бы могла все ещё сомневаться, в ту ли комнату зашла, учитывая, как тут было тихо, но я чувствовала его свет всюду вокруг меня. Я слышала его дыхание. Черт, да я чувствовала его запах– ещё одна странность видящих, которая обострилась с тех пор, как

я начала тренироваться по-настоящему.

Отпустив свой свет, я также увидела его.

Его силуэт проступил из тьмы, гипер-резкий и кристально чёткий в деталях, и все же мерцающий и размывающийся волнами из-за всего этого золотого и белого света. Глядя, как он лежит на кровати, я осознала, что из-за всего этого света он может спать крепче обычного. Это может вытаскивать его дальше из тела, делая менее восприимчивым к пробуждению из-за нового присутствия в комнате.

Вздохнув при этой мысли, я провела рукой по своим длинным волосам и приблизилась к кровати.

Чем ближе я подходила, тем сильнее убеждалась в своей правоте.

Он находился в полной отключке.

Я задалась вопросом, проснётся ли он, если я улягусь рядом с ним и попытаюсь поспать, разделив с ним матрас. Там, где он лежал, оставалась масса свободного места вопреки тому, что матрас был слишком коротким для его роста.

Когда я взглянула на него, меня поразило, каким он был большим.

Я почти забыла, каким большим мужчиной он был - в физическом смысле. По крайней мере, из Барьера он выглядел крупнее, чем при нашей последней встрече - наверняка из-за поднятия тяжестей и всего остального, что он делал со своим телом после Нью-Йорка. Я сомневалась, что в нем осталась хоть одна унция жира. Судя по его Барьерному силуэту, его бицепсы выглядели толще моих бёдер, а талия оставалась худой вопреки тому, как расширялась грудь к его широким плечам.

– Блэк, - повторила я более мягко.

Он не шевельнулся.

Выдохнув - то ли от облегчения, то ли от раздражения, то ли и от того, и от другого - я приняла решение. Если он проснётся и нападёт на меня, значит, так тому и быть. Обычно его рефлексы достаточно быстры. Он почувствует мой свет и, будем надеяться, поймёт, кто я, до того, как полностью перейдёт в режим обороны.

Обойдя кровать, я скинула с плеч куртку, затем кофту, которую я надела поверх майки, как только на патио курортного ресторана стало прохладно. Уронив оба предмета на пол, я решила остаться в брюках и майке, но сняла лифчик.

Затем я забралась на матрас, стараясь не слишком его тревожить и не издавать ни звука. Перекатившись на спину рядом с ним, я выдохнула, уставившись в потолок.

Только тогда мне пришло в голову спросить себя, что я делаю.

Какого хера я тут делала?

Прикусив губу, я уставилась немигающим взглядом в потолок. Я не пыталась по-настоящему ответить на вопрос, но чувствовала это поверх собственного света, изучая свои чувства.

Я помнила, как Блэк рассказывал мне, что видящие инстинктивно хотят находиться в свете других видящих после того, как побывали в физической опасности, особенно если они пережили непосредственную близость смерти. Блэк вызвал меня сюда после того, что случилось с ним сегодня?

Я сама вызвала себя сюда, почувствовав, что моя жизнь может находиться в опасности, когда я ощутила риск для его жизни?

Я чувствовала тягу и в моем, и в его свете, но я все ещё недостаточно понимала эти тяги, чтобы иметь возможность правильно их проанализировать.

Прежде я не раз замечала, что в этих импульсах света присутствовал элемент, напоминавший мне поведение и рационализацию, которые я замечала у наркоманов, с которыми имела дело во времена работы консультантом и практикующим психологом.

Даже сейчас я чувствовала, как его свет реагирует на близость моего.

Я чувствовала, как мой свет реагирует на него.

Я также чувствовала, что реакция была бы чертовски сильнее, если бы мой свет не был настолько закрыт, если бы я не закуталась в щиты в попытках держать его на расстоянии даже сейчас.

Подумав об этом и глядя в потолок, я осознала, что задышала тяжелее.

Я хотела отрицать это - отрицать то, что это значило, что я чувствовала, все те проклятые эмоции, что я ощущала - противоречивые вещи, которые сталкивались друг с другом и делали меня иррациональной. Я хотела отрицать ту часть меня, что хотела наорать на него, что хотела коснуться его, что хотела ударить его.

Я хотела винить здешний свет, этот проклятый золотой, белый и оранжевый свет, который морочил мне голову, который путал мысли, заполняя мой разум приливами и волнами света.

Я хотела винить его.

Я хотела винить его за все, что хотело подняться во мне, каждый образ и мысль, каждый фрагмент времени, которое мы разделили.

Я хотела винить его за напоминание.

Я хотела винить его за напоминание, каким бл*дским ублюдком он был.

Я не осознавала, что плачу, пока моё дыхание не перехватило.

Боль заполонила мою грудь, отчего стало сложно дышать, сложно наполнить лёгкие воздухом. Этот золотой свет врезался в эту боль, в моё сердце, моё горло, мой живот. Он душил меня, распалял мой свет, сбивал меня с толку, выбивал меня из баланса, из моего сознания.

Я ненавидела его. Бл*дь, я ненавидела его.

Его боль полыхнула во мне дугой.

Она ударила по мне как нож, словно он пырнул меня в центр груди.

Боги, это больно. Это было охереть как больно.

Я прикрыла глаза от этого золотого света, от шока этой боли, от его силуэта во тьме. Я постаралась молчать, не ахнуть, когда боль усилилась. И все же я издала тихий звук, поворачиваясь на бок и частично съёживаясь в позу эмбриона.

Даже тогда я повернулась к нему лицом.

Даже во тьме я повернулась к нему лицом.

Я не повернулась к нему спиной. Я не отвернулась.

Я не знала, почему.

– Я тебя ненавижу, - прошептала я ему.
– Я тебя ненавижу.

Думаю, я знала, что он проснулся.

И все же его голос шокировал меня, пусть даже лишь тем, как низко он звучал.

– Я знаю, - произнёс он так же тихо.

Я прикусила губу, не ответив. Я знала, что он проснулся.

Хуже того, я хотела, чтобы он проснулся. Я хотела, чтобы он меня слышал. Я хотела, чтобы он чувствовал меня, знал, какую сильную боль он мне причинил. Я хотела, чтобы ему было не все равно. Более того, я хотела, чтобы он чувствовал себя так же, бл*дь, ужасно, как я. Я хотела, чтобы для него это было реальной вещью, а не какой-то абстрактной, непостижимой, теоретической штукой; реальной– такой же реальной, какими реальными для него были его собственные чувства.