Черный принц
Шрифт:
Кейрен ее проклянет… и забудет.
Зато жив останется.
Мертвец цеплялся за прутья. Не один год он умирал, значит? Исчез… чем он провинился? Хотя, кажется, Таннис знала, ведь мертвецов было больше, и та, другая, в полуистлевшем платье, все еще пряталась в углу.
Правильно, Кейрен останется жить. И женится.
И пусть у него будут дети. Раны зарастут, а шрамы исчезнут. Так ведь бывает, а с остальным Таннис как-нибудь да справится. Она прижалась лбом к холодному пруту и, выдохнув, сказала:
– Тебе было страшно умирать?
Наверное.
Свеча
Ожидание.
О да, Таннис хорошо обо всем подумает. Она дернула руку, чувствуя, как впивается в кожу ременная петля. Но боль и холод отрезвляли.
Это хорошо.
Замечательно.
Глава 21
Из-под холстины выглядывали ступни. Длинные, с округлыми синюшными пятками, с тонкими пальцами, почему-то растопыренными.
– Вчера привезли… ничего, чистенькая дамочка, хотя все одно из этих. – Смотритель морга при военном госпитале отбросил покрывало с лица, и Кейрен заставил себя смотреть.
Узкое лицо со сломанным носом. Кровь отмыли, но так только хуже. Губы разбиты, рот раззявлен, и видны желтоватые обломки зубов.
…не Таннис.
Но стоять все равно тяжело, и Кейрен, покачнувшись, опирается на узкий стол.
– Ножевое, – по-своему расценил его движение служащий, он сплюнул на пол и растер плевок ступней. Ботинки на нем были хорошие и, пожалуй, чересчур дорогие для работника морга.
Снял?
Наверняка. Их же привозят одетыми, при вещах, конечно, когда эти вещи не растворяются в каменных улицах города…
– Или видела чего, или язык длинный… – Служащий пощупал волосы.
– Не сметь, – рявкнул Кейрен. – Только попробуй остричь.
Человек насупился, выпятил губу и задышал громко, с присвистом. Он отошел к своему столу, на котором, прикрытый свежей газетой, остывал ужин. Всем своим видом человек выражал обиду. Он имеет право и на вещи этой несчастной женщины, и на ее волосы, которые как назло диво хороши, длинные, мягкие… скупщики такие любят.
Говорят, прежде и зубы выдергивали.
Кейрен потряс головой, отрешаясь от вони морга, в которой перемешались запахи живые и мертвые. Не следует думать о том, что однажды его позовут к…
Выйти, аккуратно прикрыв дверь.
Выбраться из низкой пристройки. Прижаться спиной к небеленой стене. Слева возвышается темная громадина госпиталя. Справа – сад, давным-давно лишившийся листвы. Дымят трубы. Дымный воздух горек, и Кейрен пьет его, вдох за вдохом, глоток за глотком. Голова снова кругом… и матушка станет пенять, что провонялся.
И опоздал.
Почти опоздал… нехорошо.
Плохо. Муторно. Но снова не Таннис, и разве это – не счастье? С едким привкусом формалина, с промокшими ботинками и желтушным, присыпанным пылью снегом.
Надо идти…
И наконец сказать, что ему нужна свобода. Кейрен дернул родовой перстень, который сидел на пальце плотно. Не снимается, и прежде он отступал, но сейчас, присев рядом с подтаявшим сугробом, сунул в снег руку. Держал долго, а потом смотрел, как прилипшие к коже кристаллы тают, стекая по пальцам грязными ручьями. Перстень сошел по воде легко, оставив полоску белой кожи.
Кейрен сжал кулак и сунул перстень в карман.
Отец разозлится… матушка расстроится… но Райдо прав, хватит уже.
– Дорогой, – леди Сольвейг позволила себе нахмуриться, выражая высшую степень недовольства, – мы почти опоздали.
– Мне жаль.
Вежливая ложь. И полупоклон. Ей. Дамам. Мать Люты в винном бархатном платье. Сама невеста, привычно-мрачная, напудренная сверх меры, словно под этой пудрой ее матушка пыталась скрыть разочарование. А что, еще немного, и нарисуют новое выражение лица, только тоску в глазах не спрятать.
Леди Сольвейг морщится.
– Дорогой, где ты был? – Вежливый вопрос предвестником холодного отчуждения, с которого начинается ссора. Впрочем, когда это матушка снисходила до ссор? Она держала оборону ледяными взглядами, идеальными манерами, собственным совершенством, до которого прочим было не дотянуться.
– В морге, – не стал притворяться Кейрен.
– Служебные дела? – Матушка укоризненно покачала головой. – Мне казалось, что тебя должны были…
– Матушка, мы разве не опаздываем?
Приподнятая бровь. Взмах ресниц. И рука невзначай касается прически, словно проверяя, не выбился ли непослушный локон.
О нет, разговор не закончен: отложен на время. Не при посторонних, пусть они – уже почти родня, но это «почти», зыбкое, толщиной в волос, не позволяет нарушить представление об идеальной семье.
– Что ты делал в морге? – не переставая улыбаться, спросила Люта. – Кого-то убили, да?
– Да.
От нее пахло цветочной пудрой.
И волосы, закрученные тугими буклями, гляделись неестественно, да и сама она в бледно-розовом платье из переливчатой, какой-то хрустящей с виду ткани была похожа на фарфоровую куклу. Кукла замолчала, приняв руку. Позволила проводить себя да экипажа и уже там, спрятавшись от настороженного взгляда леди Сольвейг – матушка явно не доверяла будущей невестке, – выдохнула:
– Я ее боюсь.
– Кого?
– Твою мать… она вся такая…
– Идеальная.
– Точно, идеальная. А я – нет.
– Ты живая.
– Пока да. – Люта поерзала на сиденье, сунула пальцы под корсаж и, резко выдохнув, попыталась его подтянуть вверх. – Жуткое платье. Тебе оно нравится?
Кейрен пожал плечами: честно говоря, ему было все равно.
…та девушка в морге с длинными рыжими волосами, которые остригут несмотря на все запреты, была нагой.
– Мама считает, что должно бы понравиться. – Люта вздохнула и попыталась расправить кружева, чтобы прикрывали чересчур уж смелый вырез. – А я себя голой чувствую. Или дурой. Или голой дурой… круглой.