Черный принц
Шрифт:
– Ненавидя отца, он страдает от этого. Он чувствует себя виноватым.
– Значит, его парализует чувство вины? Но он нигде этого не говорит. Он ужасно самодовольный и ко всем придирается. Как, например, он безобразно обращается с Офелией.
– Это все стороны одного и того же.
– То есть чего?
– Он отождествляет Офелию с матерью.
– Но я думала, он любит мать?
– Вот именно.
– Как это «вот именно»?
– Он не может простить матери прелюбодеяния с отцом.
– Подожди, Брэдли, я что-то запуталась.
– Клавдий –
– Но невозможно же совершить прелюбодеяние с мужем, это нелогично.
– Подсознание не знает логики.
– То есть Гамлет ревнует? Ты хочешь сказать, что он влюблен в свою мать?
– Ну, это общее место. Знакомое до скуки, по-моему.
– Ах, ты об этом.
– Да, об этом.
– Понятно. Но я все равно не понимаю, как он может думать, что Офелия – это Гертруда, они нисколько не похожи.
– Подсознание только тем и занимается, что соединяет разных людей в один образ. Образов подсознания ведь всего несколько.
– И поэтому разным актерам приходится играть одну и ту же роль?
– Да.
– Я, кажется, не верю в подсознание.
– Вот и умница.
– Брэдли, ты опять меня дурачишь?
– Нисколько.
– Почему Офелия не спасла Гамлета? Это у меня такой следующий вопрос.
– Потому, моя дорогая Джулиан, что невинные и невежественные молодые девицы, вопреки своим обманчивым понятиям, вообще не способны спасать менее молодых и более образованных невротиков – мужчин.
– Я знаю, что я невежественна, и не могу отрицать, что я молода, но с Офелией я себя не отождествляю!
– Разумеется. Ты воображаешь себя Гамлетом. Как все.
– Всегда, наверно, воображаешь себя главным героем.
– Для великих произведений это не обязательно. Разве ты отождествляешь себя с Макбетом или Лиром?
– Н-нет, но все-таки…
– Или с Ахиллом, или с Агамемноном, с Энеем, с Раскольниковым, с мадам Бовари, с Марселем, с Фанни Прайс…
– Постой, постой. Я тут не всех знаю. И, по-моему, я отождествляю себя с Ахиллом.
– Расскажи мне о нем.
– Ой, Брэдли… Ну, я не знаю… Он ведь убил Гектора, да?
– Ладно, неважно. Ты меня поняла, я надеюсь?
– Н-не совсем.
– Своеобразие «Гамлета» в том, что это – великое произведение, каждый читатель которого отождествляет себя с главным героем.
– Ага, поняла. Поэтому он хуже, чем другие основные произведения Шекспира?
– Нет. «Гамлет» – лучшая из пьес Шекспира.
– Тогда тут что-то странное получается.
– Именно.
– В чем же дело, Брэдли? Знаешь, можно, я запишу вкратце вот то, что мы с тобой говорили о Гамлете – что он не мог простить матери прелюбодеяния с отцом и все такое? Черт, как тут жарко. Давай откроем окно, а? И ничего, если я сниму сапоги? Я в них заживо испеклась.
– Запрещаю тебе что-либо записывать. Открывать окно не разрешаю. Сапоги можешь снять.
– Уф. «За это благодарствуйте». – Она спустила «молнии» на голенищах
Я спросил:
– Ты позволишь мне снять пиджак?
– Ну конечно!
– Сможешь увидеть мои подтяжки.
– Как обворожительно! Ты, наверно, последний мужчина в Лондоне, который носит подтяжки. Это теперь такая же пикантная редкость, как подвязки.
Я снял пиджак и остался в серой в черную полоску рубашке и серых армейского образца подтяжках.
– Ничего пикантного, к сожалению. Если б я знал, мог бы надеть красные.
– Значит, ты все-таки не ждал меня?
– Что за глупости. Ты не против, если я сниму галстук?
– Что за глупости.
Я снял галстук и расстегнул на рубашке две верхние пуговицы. Потом одну из них застегнул снова. Растительность у меня на груди обильная и седая (или «с проседью сребристой», если угодно). Пот бежал струйками у меня по вискам, сзади по шее, змеился через заросли на груди.
– А ты не потеешь, – сказал я Джулиан. – Как это тебе удается?
– Какое там. Вот смотри. – Она сунула пальцы в волосы, потом протянула мне через стол руку. Пальцы у нее были длинные, но не чересчур тонкие. На них чуть поблескивала влага. – Ну, Брэдли, на чем мы остановились? Ты говорил, что «Гамлет» – единственное произведение…
– Давай-ка мы на этом кончим, а?
– Ой, Брэдли, я так и знала, что надоем тебе! И теперь я тебя не увижу много месяцев, я тебя знаю.
– Перестань. Всю эту тягомотину насчет Гамлета и его матушки ты можешь прочитать в книжке. Я скажу – в какой.
– Значит, это неправда?
– Правда, но не главное. Интеллигентный читатель схватывает такие вещи между делом. А ты интеллигентный читатель in ovo [19] .
– Что «и ново»?
– Дело в том, что Гамлет – это Шекспир.
– А Лир, и Макбет, и Отелло?..
– Не Шекспир.
– Брэдли, Шекспир был гомосексуален?
– Конечно.
– А-а, понимаю. Значит, на самом деле Гамлет был влюблен в Горацио и…
– Помолчи минутку. В посредственных произведениях главный герой – это всегда автор.
19
В зародыше (лат.).
– Папа – герой всех своих романов.
– Поэтому и читатель склонен к отождествлению. Но если величайший гений позволяет себе стать героем одной из своих пьес, случайно ли это?
– Нет.
– Мог ли он это сделать несознательно?
– Не мог.
– Верно. И, стало быть, вот, значит, о чем вся пьеса.
– О! О чем же?
– О личности самого Шекспира. О его потребности выразить себя как романтичнейшего из всех романтических героев. Когда Шекспир оказывается всего загадочнее?