Черный принц
Шрифт:
Ужасней всего в ней чувство, что у тебя отторгли, безвозвратно похитили часть самого тебя. Полюбив Джулиан, я начал сознавать это, сперва смутно, а потом все более отчетливо. Я не просто отчаянно желал того, чего не мог получить. Это бы еще куда ни шло. Это еще самое тупое и глухое страдание. Я был обречен быть с ней, как бы она меня ни отвергала. И как бы долго, как бы томительно медленно и как бы мучительно это ни происходило. Все равно искушение повлечет меня за ней, где бы она ни была. Кому бы она ни отдавалась, я всегда буду с ней. Как бесстыжее домашнее животное, я буду сидеть по углам спален, где она будет целоваться и любить. Она сойдется с моими врагами, будет ласкать тех, кто насмехается надо мной, будет пить с чужих губ презрение ко мне. А моя душа будет незримо следовать за ней, беззвучно плача от боли. И это огромное, непомерное страдание поглотит меня целиком и навсегда отравит мне жизнь.
Когда любишь, трудно представить себе, что от любви можно исцелиться. Это противоречит самому понятию любви (во всяком случае, как я ее понимаю). К тому же исцеляется далеко не каждый. Естественно, моему пылающему уму ни на секунду не являлась возможность такого пошлого утешения. Как я уже говорил, я понял, что пропал. Ни луча света, вообще никакого утешения. Хотя тут надо упомянуть о том, что, правда, осенило меня уже позднее. Конечно, я и думать не думал писать, «сублимировать» все это (слово-то какое нелепое). Но я знал, что это – мое предназначение, что это… ниспослано мне… той же властью. Пусть ты корчишься от боли, ибо печень тебе пронзила спица, быть пригвожденным этой властью – значит быть на своем месте.
Оставив в стороне всю эту метафизику, должен признаться, что я, разумеется, тут же решил: бежать я не могу. Я не могу уехать из города. Я должен снова увидеть Джулиан, должен прождать все ужасные, пустые дни до нашего свидания в Ковент-Гардене. Конечно, мне хотелось сейчас же ей позвонить и позвать к себе. Но каким-то чудом мне удалось побороть соблазн. Я не позволил себе опуститься до умопомешательства. Лучше остаться один на один с силами тьмы и страдать, чем уничтожить все, ввергнув в воющий хаос. Хранить молчание, хотя теперь совсем иное и неутешительное, – вот моя единственная задача.
В это утро, которое я не пытаюсь больше описывать (скажу только, что звонил Хартборн, но я тут же положил трубку), явился Фрэнсис.
Открыв ему, я вернулся в гостиную, и он последовал за мной. Я сел и, тяжело дыша, начал тереть глаза и лоб.
– Брэдли, что случилось?
– Ничего.
– Смотрите-ка – виски. Я и не знал, что у вас есть. Где же это вы его прятали? Можно?
– Да.
– А вам налить?
– Да.
Фрэнсис дал мне стакан.
– Вы больны?
– Да.
– Что с вами?
Я отхлебнул виски и поперхнулся. Я был совершенно болен и никак не мог отличить физические муки от душевных.
– Брэд, мы прождали вас вчера весь вечер.
– Почему, где?
– Вы сказали, что зайдете к Присцилле.
– Ах да. Присцилла. – Я полностью и начисто забыл о существовании Присциллы.
– Мы вам звонили.
– Меня не было. Я обедал не дома.
– Вы что, просто забыли?
– Да.
– Арнольд сидел до двенадцатого часа. Вы ему зачем-то нужны. Он был сам не свой.
– Как Присцилла?
– Все так же. Кристиан спрашивала, как вы посмотрите на то, чтобы ее лечили электрошоком.
– Что же, очень хорошо.
– Так не возражаете? А вы знаете, что при этом распадаются мозговые клетки?
– Тогда лучше не надо.
– Но с другой стороны…
– Мне надо повидать Присциллу, – произнес я, кажется, вслух. Но я знал, что просто не могу. У меня ни на кого другого не осталось ни капли душевных сил. Я не мог предстать в таком состоянии перед этой беспомощной, страждущей душой.
– Присцилла говорит, что согласна на все, если вы этого хотите.
Электрошок. Тебя ударяют по черепу. Так стучат по неисправному радиоприемнику, чтобы он заработал. Мне необходимо взять себя в руки. Присцилла…
– Надо… еще… подумать, – сказал я.
– Брэд, что случилось?
– Ничего. Распад мозговых клеток.
– Вы больны?
– Да.
– Что с вами?
– Я влюблен.
– О, – сказал Фрэнсис. – В кого?
– В Джулиан Баффин.
Я не собирался ему говорить. Я сказал потому, что тут было что-то схожее с Присциллой. Та же безысходность. И ощущение, будто тебя так измолотили, что уже все нипочем.
Фрэнсис принял новость совершенно спокойно. Что же, наверно, так и надо.
– И что, очень плохо вам? Я имею в виду, из-за вашей болезни.
– Очень.
– Вы ей сказали?
– Не валяйте дурака, – проговорил я. – Мне пятьдесят восемь, а ей двадцать.
– Ну и что? Любовь не считается с возрастом, это известно каждому. Можно, я налью себе еще виски?
– Вы просто не понимаете, – сказал я. – Я не могу… выставлять свои… чувства перед этой… девочкой. Она просто испугается. И, насколько я понимаю, никакие такие отношения с ней невозможны…
– А почему? – сказал Фрэнсис. – Вот только нужно ли – это другой вопрос.
– Не мелите такого… Тут же встает нравственная проблема и прочее… Я почти старик, а она… Ей противно будет… Она просто не захочет меня больше видеть.
– Ну, это еще неизвестно. Нравственная проблема? Возможно. Не знаю. Теперь все так переменилось. Но неужели вам будет приятно и дальше встречаться с ней и держать язык за зубами?
– Нет, конечно, нет.
– Ну а тогда, прошу прощения за прямолинейность, не лучше ли выйти из игры?
– Вы, наверно, никогда не были влюблены.
– Нет, был, и еще как. И… всегда безнадежно… всегда без взаимности. Так что мне уж не говорите…
– Я не могу выйти из игры, я еще только вошел. Не знаю, что делать. Я просто схожу с ума. Я попал в силки.
– Разорвите их и бегите. Поезжайте в Испанию, что ли.
– Не могу. Я встречаюсь с ней в среду. Мы идем в оперу. О господи.
– Если хотите страдать, дело ваше, – сказал Фрэнсис, подливая себе виски. – Но если хотите выкарабкаться, я бы на вашем месте ей сказал. Напряжение бы ослабло, и все пошло бы своим чередом. Так легче исцелиться. Терзаться втихомолку всегда хуже. Напишите ей письмо. Вы же писатель, вам писать – одно удовольствие.