Черный принц
Шрифт:
– Ты правда в это веришь?
– Да. Брэдли, ты мучаешь меня, по-моему, нарочно.
– Возможно. Я так с тобой связан. Я – это ты. Мне надо расшевелить тебя, пусть даже помучить, чтобы хоть немножко понять.
– Тогда делай мне больно, я вытерплю с радостью, только б нам это не повредило.
– Нам ничто не может повредить. В том-то и беда. – Я тебя не понимаю. Но мне кажется, ты говоришь так, как будто все это иллюзия, как будто ты можешь от меня уйти.
– Я думаю, можно понять и так.
– Но мы только что нашли друг друга.
– Мы нашли друг друга миллион лет тому назад, Джулиан.
– Да,
– Я это обдумаю.
– Хорошо, обдумай хорошенько. Брэдли, никогда ты меня не бросишь, ты говоришь глупости.
– Нет, я тебя не брошу, моя единственная, моя любимая, но ты можешь бросить меня. Я совсем не хочу сказать, будто сомневаюсь в твоей любви. Просто какое бы чудо нас ни соединило, оно же автоматически нас и сломает. Нам суждено сломаться, катастрофа неизбежна.
– Я не позволю тебе так говорить. Я тебя крепко обниму и заставлю умолкнуть.
– Осторожно. В сумерках и так опасно ездить.
– Ты не можешь остановиться на минутку?
– Нет.
– Ты правда думаешь, я тебя брошу?
– Sub specie aeternitatis [47] – да. Уже бросила.
– Ты знаешь, я по-латыни не понимаю.
– Жаль, что твоим образованием так пренебрегали.
– Брэдли, я рассержусь.
– Вот мы и поссорились. Отвезти тебя обратно в Илинг?
47
С точки зрения вечности (лат.).
– Ты нарочно делаешь мне больно и все портишь.
– У меня не слишком-то хороший характер. Ты меня еще узнаешь.
– Я знаю тебя. Знаю вдоль и поперек.
– И да и нет.
– Ты сомневаешься в моей любви?
– Я боюсь богов.
– Я ничего не боюсь.
– Совершенство приводит к немедленному отчаянию. Немедленному. Время здесь ни при чем.
– Если ты в отчаянии, значит, ты сомневаешься в моей любви.
– Возможно.
– Остановись, слышишь?
– Нет.
– Как мне доказать, что я тебя люблю?
– Я думаю, это невозможно.
– Я выпрыгну из машины.
– Не говори глупостей.
– Выпрыгну.
И в следующую секунду она выпрыгнула из машины.
Раздался звук, похожий на короткий взрыв, резкий ток воздуха, и ее уже не было рядом. Дверь распахнулась, щелкнула, качнулась и захлопнулась. Сиденье рядом со мной было пусто. Я свернул на травянистую обочину и затормозил.
Посмотрев назад, я увидел ее – темный неподвижный комок у края дороги.
У меня бывали в жизни страшные минуты. Многие из них я познал уже потом. Но эта из всех осталась самой прекрасной, самой чистой и самой глубоко ранящей.
Задыхаясь от ужаса и тревоги, я выскочил из машины и побежал по дороге назад. Дорога была пустынная, тихая, в синих сумерках почти ничего не разобрать.
О, бедная хрупкость человеческого тела, беззащитность яичной скорлупы! Как только ненадежное устройство из плоти и костей не гибнет на этой планете с твердыми поверхностями и беспощадной смертоносной силой тяжести? Я слышал явственно хруст и ощущал удар тела о дорогу.
Головой она уткнулась в траву, подогнутые ноги лежали на обочине.
– Прости меня, Брэдли.
– Ты сильно расшиблась? – спросил я срывающимся, сдавленным голосом.
– Нет, по-моему. – Она села и обвила руками мою шею.
– Ох, Джулиан, осторожно, ты ничего не повредила, не сломала?
– Нет… точно нет… Посмотри, здесь всюду эти горбатые подушки из травы, или мха, или… на них я и упала.
– Я боялся, что ты упала на дорогу.
– Нет. Я опять ободрала ногу… и лицом ударилась… уф! Ничего, наверно. Только больно. Подожди-ка, я попробую пошевелиться. Да… все в порядке… Прости меня.
Тогда я по-настоящему обнял ее, и мы прижались друг к другу, полулежа среди травянистых мшистых кочек у канавы, заросшей цветущей крапивой. Лунное блюдо со сливками уменьшилось и побледнело, стало блестеть металлом. Мы молча обнимались, и тьма стала сгущаться, воздух сделался плотней.
– Брэдли, мне холодно, я потеряла босоножки.
Я разжал руки и, перегнувшись, начал целовать ее холодные мокрые ноги, вдавившиеся в подушку сырого, пористого мха. У них был вкус росы, и земли, и маленьких зеленых головок мха, пахнущих сельдереем. Я обхватил руками бледные мокрые ступни и застонал от блаженства и страстного желания.
– Брэдли, не надо. Я слышу машину, кто-то едет.
Я поднялся, весь горя, и помог ей встать, и тут действительно мимо нас промчалась машина, и свет фар упал на ноги Джулиан, голубое платье, которое так шло к ее глазам, и растрепанную темно-золотую гриву. Тут мы увидели босоножки, они лежали рядом на дороге.
– У тебя нога в крови.
– Я только содрала кожу.
– Ты хромаешь.
– Нет, просто ноги затекли.
Мы вернулись к машине, я включил фары, выхватив из темноты причудливое плетенье зеленых листьев. Мы влезли в машину и взялись за руки.
– Больше тебе никогда не придется так делать, Джулиан.
– Прости меня.
Затем мы молча двинулись дальше, ее рука лежала у меня на колене. На последнем участке пути она при свете фонарика изучала карту. Мы пересекли железную дорогу и канал и ехали по пустой плоской равнине. Уже не горели огни в домах. При свете фар видна была каменистая обочина – гладкая серая галька и яркая жесткая трава. Мы остановились и повернули; на одном перекрестке, ничем не отличавшемся от прочих, луч фонарика Джулиан упал на указатель. Дорога стала каменистой, мы делали не больше пяти миль в час. Наконец на повороте фары осветили белые ворота и на них жирным курсивом – «Патара». Машина въехала на гравий дорожки, фары скользнули по красным кирпичным стенам, и мы остановились возле маленького крыльца с плетеной деревянной решеткой. Ключ хранился у Джулиан: она держала его наготове уже несколько миль. Я мельком взглянул на наше убежище. Это была небольшая квадратная дача из красного кирпича. Агент, рекламировавший «Патару», был, пожалуй, уж слишком романтик.