Чёрный призрак
Шрифт:
– Не убивай… Не убивай! – шепелявил он. – Не убивай! Я не хотел в тебя стрелять. Я не виноват. Я хочу жить..
– Ах, ты, паскуда, захотел жить! Бить жену и стрелять в других у тебя руки не дрожат, а как с самого шкуру снимают, так жить захотел! Ты у меня отсюда живым не выйдешь! – злость, уже начавшая остывать, вновь закипела и придала мне новые силы.
Несмотря на удары, сыпавшиеся со всех сторон, цыган подполз ко мне и начал хватать меня за ноги, пытаясь их поцеловать.
– Не убивай! Только не убивай! – всё время лепетал он.
Так низко ещё люди не падали в моих глазах. Мной овладело бешенство. Это состояние было близкое к аффекту. Я оторвал его от себя и отбросил далеко в сторону, хотя он был не меньше восьмидесяти килограммов весом.
Я продолжал его бить неистово и смертельно. Я был готов растерзать его на мелкие кусочки, превратить эту смазливую, грязную, сопливую рожу в месиво из костей и мяса. Вся жажда крови, впитанная мною с молоком матери, берущая, наверное, начало от дикаря-людоеда, до последнего убийцы в моем роде, закипела в моих жилах. Я бил его, влаживая всю свою ярость в удары. Он уже не пытался обнять мои ноги, а лишь по-собачьи скулил, отползая к обрыву. Кровь выступила на его лице, но это только удвоило мою ярость и придало новые силы. Я даже не заметил, что находимся мы на краю обрыва. Вдруг лесник исчез. Тут только я пришел в себя. Бешеная вспышка истощила мои силы, и ярость стала быстро гаснуть.
Пролетев с метр с довольно крутого уступа, он упал на более пологий склон и покатился по нему. Метров через двадцать он вскочил на ноги и на удивление резво кинулся вниз по лощине, делая гигантские прыжки.
– Живи, падаль, – крикнул я, – но если ещё раз перейдешь мне дорожку – удавлю!
Не знаю, слышал ли он мою угрозу, но он только прибавил шаг, и я потерял его из виду за ближайшим холмом. Вскочив на коня, я ускакал не оглядываясь. Долго я мотался по полям, пока не заплутал. Уже ближе к темноте меня оставили силы. Разрыв старый зарод, улегся в нем и проспал крепко и без сновидений до самого утра.
Проснулся я неожиданно бодрым. От вчерашней хмари на небе не было и облачка. Само небо было холодновато-голубым, словно его хрусталь вымыл вчерашний дождь, очистив от людской грязи. Появились первые пушистые облачка, которые толпились раньше у горизонта, восход солнца подсвечивал их золотом, разливаясь на востоке сочными красками предвещая хороший день. Свежесть, прохладная и сыроватая, густо перемешалась с испарениями земли, разлилась кругом, мешаясь с низким туманом по лощинам. Солнце взошло и стало теплей. Я выбрался из своего логова. На душе было легко и просто, словно вчерашний кошмар был сном. Я подозвал Карата, который пасся недалеко, взял его за поводья и повел в ту сторону, где я предполагал К.
Солнце согрело меня, и усталость с чувством брезгливости вернулась ко мне. Выбрался я к часам двенадцати, а к вечеру был совершенно разбит.
Всё-таки я не заболел. От нечего делать я рассказал всю историю доктору. Он помолчал и, хмыкнув, заметил:
– Я бы советовал тебе его остерегаться в следующий раз.
– По-моему он сломанный человек.
– Тем-то он и опасен.
Я пожал плечами, не придав значения его словам. Как мы часто мало внимания придаем дельным советам.
Доктор оказался прав: в меня стреляли и только чистая случайность – неожиданно остановившийся конь – спасли меня от неминуемой смерти. Картечь угодила в сосну, что была чуть впереди меня, лишь одна пробила мой плащ, не задев тела. Если бы это была бы попытка просто припугнуть меня, то стреляли бы вероятней всего пулей и взяли бы большее упреждение. Надо быть осторожным.
В начале июня я решил найти старую пещеру, про которую слышал от знакомого краеведа. Добираться пешком было довольно далеко, так что я решил ехать верхом. Выехал я утром, в надежде ещё до жары найти её и вернуться к полудню домой. Почти сразу же мне показалось, что кто-то за мной скачет. Я был настороже и привык доверять предчувствиям, считая, что они в большей степени замешаны на едва заметных изменениях среды, которые мы зачастую не регистрируем сознательно. Чтобы проверить себя, я пустил Карата галопом и, проскакав немного, остановил коня. За спиной ясно слышался топот копыт. Всякие сомнения у меня рассеялись. Я предполагал, кто за мной охотится. Свернув в овраг, я затаился за поворотом. Две тропинки пересекали его: одна уходила круто вверх и скрывалась за уступом каменной россыпи, другая шла по дну оврага и также поднималась вверх, но несколько дальше первой. Ни с той, ни с другой тропинки меня нельзя было заметить, хотя я и находился вблизи развилки. Оружия у меня не было, но я почему-то не испытывал вообще никакого страха. Конечно, я бы мог положиться полностью на Карата и легко оторваться от преследователя, но мужчине не пристало бегать от опасности.
Едва я успел перевести дыхание и успокоить сердце, как на тропинке возник всадник. Это был лесник. В руках у него был хороший дробовик, кажется Зауэр. Он остановился на развилке и прислушался, не далее, чем в пяти метрах от меня. Мной овладело озорное чувство, что я не удержался от того, чтобы не влепить хорошенько им обоим. Трофейный бич со свистом разрезал воздух. Лошадь моего противника взмыла вверх, а сам он полетел в овраг. Пытаясь удержаться в седле, он инстинктивно отбросил ружье в сторону, редкую резвость не свойственную его годам. Когда я поднял дробовик, то он почти добрался до самого верха. Я решил его припугнуть, выстрелил, взяв несколько ниже, хотя убить его не составило бы для меня особого труда. Я лишь заметил искаженное страхом лицо, и он скрылся за деревьями.
Когда я выехал из оврага, то не увидел его больше.
Когда я рассказал всё доктору, то тот заметил, что я отвоевал право свободно и без опасений ездить хоть где. Я не поверил, но с того дня лесника я больше не видел, словно он сбежал куда-то. Ружье я отдал доктору, поскольку оно мне было без надобности. У меня был карабин, и я предпочитал, как всякий уважающий себя Сибиряк – охотник, пулю, только пулю и снова пулю. У меня был хорошая одноствольная ижевка, которая была пристрелена и подогнана под меня, так что новое приобретение только досадило бы мне.
Скоро я забыл об этом человеке, не надеясь его больше увидеть, но судьба решила ещё раз свести меня с ним. По газетным делам я выехал в Кордово. Я решил там остаться на ночь, поскольку материал, что предстояло собрать мне, был довольно объемный, и за день это просто невозможно было сделать. Доктор увязался со мной, так как ему было нечего делать одному в моей пустой квартире, а он решил пока порыбачить на реке. Там хорошо брал хариус. Я уже было, собрался возвращаться, как пришло известие, что при строительстве зимовья произошло несчастие. Срочно требовался хирург, а единственным приличным хирургом в районе с давних пор был доктор. Инструмент оказался в местной больничке. Нам пришлось выехать. Сначала мы ехали на машине, потом шли на моторке, а там уж, ещё километров пять, тащились пешком. Даже я, привыкший к дальним походам, был утомлен жарой и тряской, то доктор, не имевший никогда подобного опыта, был измотан вконец. Больной лежал в зимовье, в нем я узнал лесника. Он был плох, и у него начиналась гангрена. О транспортировке не могло быть и речи. Пришлось оперировать на месте. Неожиданно больной оказал такое сопротивление, что его пришлось связать, и он сдался только после того, как ему, поскольку не было наркоза, влили стакан спирта. Мне же пришлось ассистировать доктору. Почему-то я плохо переношу человеческую кровь, хотя на своем веку убил не один десяток зверей. В течение четырех часов мне пришлось подавать то скальпель, то ножницы, пока доктор равнодушно ковырялся в зловонной ране цыгана. Это зрелище утомило меня больше дороги. Всю ночь мне снились кошмары. Я то и дело просыпался. Перед утром я лежал с открытыми глазами, когда рядом различил какое-то шевеление. Прямо к моему горлу тянулась волосатая рука. Я с омерзением отбросил её. Цыган зашипел рядом:
– Ты, падла, решил меня прикончить со своим докторишкой, думаешь, я тебя не узнал, хоть ты тогда был в наморднике. Нет, ты подохнешь скорее меня.
– При всем желании я мог убить тебя раньше и проще, не изобретая что-нибудь. Ради того, чтобы убить тебя, я не тащился бы сюда пять часов по жаре. Живи, падаль, твоя душонка не нужна никому.
Он тяжело задышал и заворочался на нарах:
– Мы ещё встретимся на узкой дорожке!
– Желаю удачи, – сказал я и вышел.
Остаток ночи и добрый кусок утра провел я на свежем воздухе на куче веток, укутавшись в одеяло. Меня после этого не мучили больше кошмары и бессонница.