Черный пролетарий
Шрифт:
— Возрождающийся бог как вынырнувший из пучины басурманской реки Чапаев!
— Возможна история героя, который становится богом, — согласился раб. — Когда он умирает, он ещё не ведает о своём бессмертии и ведёт себя как человек, то есть боится и терзается. Зато, воскреснув, осознаёт, что вечен и может впасть в беспредел. Эта история любима быдлом, ибо вселяет иллюзию надежды на улучшение жизни в будущем, на светлые перспективы, ради которых они сейчас влачат жалкое существование и готовы прозябать вечно.
— Шведы
— Прошаренных и динамичных, типа Бандуриной.
— Слышал о ней. Похоже, её ничем не истребить, — кивнул раб. — Бандурину смогли погрузить в сон как Ктулху, но потом её кто-то разбудил, как когда-то разбудили Герцена. И теперь в Москве настал Рагнарёк местного значения.
Бард набрал в грудь воздуха, то ли собираясь покаяться, то ли похвастаться своей причастностью к пробуждению Даздрапермы Бандуриной, но тут Щавель выступил из темноты и вошёл в загон к рабам, прервав сеанс разоблачения.
— Ступай, — прогнал он барда.
Не успевший ляпнуть лишку, Филипп захлопнул пасть и умёлся. Рабы притихли. Расселись вдоль стены, опустили глаза. Щавель стоял недвижно, рассматривал грамотея как диковинное насекомое, а тот на всякий случай тоже потупился. Обозники рассказывали о командире жуткие вещи.
Заслышав тишину, из пустого денника выскочил дежурный раболов.
— Отопри этого, — кинул Щавель.
Обозник достал ключи, открыл замочек на конце цепи, продёрнутой через кольцо в ошейнике учёного раба.
— Иди за мной, — приказал Щавель.
За воротами конюшни сгустились сиреневые сумерки. На крыльце постоялого двора кучковались ратники, багровели огоньки самокруток, доносился ржач.
— Вы с Филиппом о чём сейчас говорили? — слушая спор высокоучёных людей, Щавель только головой качал, признавая их обширную и столь же бесполезную мудрость.
— Консультировал его по основам литературного мастерства, — бесхитростно и с развязной эльфийской небрежностью выдал раб. — Филипп интересовался базовыми сюжетами, я выдал ему борхесовскую четвёрку гомеровской классики. На ней основные сюжеты не исчерпываются, но начинающему автору хватит пищи для размышлений. Хорошо, если продвинется дальше, а то многие на первом шаге и застревают, принимая шутку Борхеса за аксиому и следуя этим четырём сюжетам всю оставшуюся жизнь.
— Ты откуда такой умный?
— Из Курска, господин, — учтиво ответил раб.
— Ты какой-то не очень курский. У тебя, что, греки были в роду?
— Дед по материнской линии.
— Откуда ты родом?
— Из Донецка.
Щавель понял, что его обманули. «Курские не бегают!» — решительное заявление Карпа
— Почему ты сказал, что из Курска? — с ледяным смирением поинтересовался командир.
— Я там долго жил и работал. Меня там продали, — пожал плечами невольник.
— Что умеешь делать? Счёт знаешь? Хозяйство можешь вести?
— Хозяйство вести не приходилось. Я знаю четыре арифметических действия, но счетовод из меня никакой.
— Чем же ты занимался в Курске?
— Литературой. Писал книги о приключениях и интригах для развлечения публики. Людям нравилось. Мой бренд был прославлен у оптовиков, но потом издатель умер, и дело встало. Наследники продали весь наш творческий коллектив в караван, направляющийся в Рыбинск, но по дороге меня перекупил Карп.
Щавель ощутил острое разочарование.
— Ты животное, скотина, бездельник. Годен только книжки писать, — процедил он.
— Я хорошо пишу, господин, — литературный раб поклонился и испросил, согнувшись: — Ты направляешься в культурную столицу всея Руси. Дозволь мне проявить способности. В Курске большой популярностью пользовался мой сериал «Бард-бастард», который прервался в связи со смертью владельца. Я начал новую книгу. Предполагался сборник занимательных историй, которые я рассказываю тут по ходу. Рукописи остались в Курске, но я многое помню и сумею восстановить. Дай мне бумагу, я быстро закончу книгу, и в Великом Муроме ты сумеешь её продать. Там есть издательства и мой бренд хорошо знают.
— Твой что?
— Зарегистрированное торговое имя, которое издатель ставит на книгах. Вот, господин, — не разгибаясь, литературный раб выудил из-за пазухи свёрнутую грамотку, перевязанную тесьмой, протянул Щавелю. — За мной осталось право на него, которое я должен был передать в Рыбинске новому владельцу, но теперь оно твоё.
Щавель распустил тесьму, всмотрелся в текст, но, различив заумь законодательного крючкотворства, не стал портить глаза в темноте.
— Как зовут тебя?
— Дарий Донцов.
— Ты получишь бумагу. Смотри, не подведи. Обманешь, получишь плетей, — Щавель вернул юридический документ рабу, отвёл его на конюшню и бросил дежурному:
— Можно запирать.
В километре от Хрястова миновали прибившийся к старому колодцу ветошный городок: вонища, кострища, крытые рогожей шалаши, сменившие не одного постояльца. Как вши на голове жирной бабы копошились манагеры, добрый люд и прочая срань Господня. Несло оттуда вонью протухшего на теле тряпья и чем-то невыразимым, невыносимо гадким, что можно встретить лишь в самой Москве, как будто беженцы захватили с собой частичку родины и эта частица легко приживалась на новом месте, укоренялась и расползалась.