Черный пудель, рыжий кот, или Свадьба с препятствиями
Шрифт:
– У вас телефон выключен! – оправдался Петруша. – Дозвониться не можем.
– А у нас дело срочное!
– Мы знаем, кто бабу Лизу убил.
– Но они не виноваты!
– Они уже сами нам все рассказали! Боялись, говорят, признаться…
– Эх, пацаны, пацаны! Вот помню, я в их возрасте в женскую баню бегал подглядывать…
– Заткнись, Гриша!
– А чего сразу заткнись? Может, у меня тоже груз на душе!
«Вашу мать!» – подумал Хлебников, глядя на всех Сысоевых, столпившихся снизу.
Потом
Два дня спустя
– Кожемякин нашелся, слыхала?
Григорий разложил на столе Елизаветины счета за электричество и принялся разбираться, что оплачено, что нет.
Алевтина оторвалась от мытья окон и глянула недоверчиво:
– Врешь!
– Зачем мне?
– Живой?
– Ну еще бы. У бабы отсиживался, сукин сын. Он когда запах учуял, решил, что сейчас его, значит, этим, как его… судом Линча все соседи приговорят к повешению. И смылся. А вчера, как ветер переменился, выполз.
Алевтина осуждающе покачала головой. Жест ее относился не к поведению Ивана Кожемякина, а к осведомленности мужа. Почему он знает, а она нет? В ней понемногу стало нарастать раздражение. Никто никогда ничего ей не рассказывает!
Усугублялась злость тем, что на поминках Гришка не напился по своему обыкновению, а внезапно проявил немыслимую для него ответственность. Помогал Нинке, затем провожал подвыпивших гостей, потом отправился разбирать завалы документов у Пудовкиной. Алевтине это все не нравилось. Что еще за фокусы?
Она давно перестала надеяться, что у Григория наконец отрастет чувство собственного достоинства и он даст ей отпор. А в отместку за порушенные надежды понемногу втаптывала мужа в грязь все глубже. Ее узкая костлявая ступня сорок первого размера прочно попирала его затылок.
Алевтина вспомнила, как обрадовалась ее деньгам алчная Гришкина любовница. Аж щеки покраснели до ушей арбузной сочной краснотой. Светкины мысли были написаны у нее на лице, и Алевтина разобрала их без труда: эта вислозадая шалава полагала, что Алевтина хочет отвадить от своего мужа прочих баб.
Ха-ха! Сохраняя на физиономии удрученное выражение, Алевтина про себя заливалась смехом. Не одинокий верный муж требовался ей, а муж без вины виноватый, окончательно раздавленный гнусным обвинением, дрожащий и пресмыкающийся. Вот это была бы достойная месть самодовольной Нинке Сысоевой. Алевтина утверждала себя на семейном Олимпе и собиралась властвовать там до конца жизни.
Потому и Макару Илюшину нашептала, что видела этих двоих в саду. Кое-что присочинила, конечно. А главное, было поздно: пронырливый парнишка все разузнал и без нее. Алевтина надеялась, что он Гришке все кишки вымотает, обвинив в убийстве. Однако ж промахнулась.
Ничего, она свое возьмет. Алевтина даже знала, как именно это случится.
Она для виду повозила газетой по стеклу, с удовольствием наблюдая, как Гришка морщится от скрипа, но не смеет выразить недовольство. Протерла подоконник. Глянула на часы.
И фортуна ей улыбнулась: дверь приоткрылась, и в приоткрывшуюся щель вошел пудель Лаврентий.
– Ты куда это? – прикрикнула Алевтина. – А ну ступай, ступай отсюда!
Пудель растерянно остановился посреди комнаты.
Григорий оторвался от счетов и изумленно взглянул на жену.
– Ты чего, Аль?
– А пускай не привыкает тут шастать! – огрызнулась она.
– Так это… того… тут вообще-то его дом!
– Наш дом, а не его! Пошел, пошел отсюда! Пусть в коридоре околачивается.
Алевтина махнула на пса рукой. Тот попятился.
Большой злости к собаке в ней не было. Но она заметила, что Гришка проявляет к животному несвойственную ему нежность, и решила пресечь это на корню. У нее было смутное ощущение, что его сегодняшняя трезвость каким-то образом связана с Лаврентием, но она не могла его поймать и оформить в слова.
Гриша странным долгим взглядом посмотрел на жену.
– Не трогай его, – мягко попросил он. – Старенький он. Слабенький. В коридоре холодно.
– О собаке заботишься так, как о жене никогда не заботился!
– Ну не глупи…
Но Алевтину уже несло на волне сладко будоражащей злости.
– Пошел вон, тебе сказано! – прикрикнула она на собаку. Пес попятился.
– Он ведь плохого никому не делает, – увещевательным тоном произнес Григорий. Обычно румяная его физиономия слегка побледнела.
– Грязный он!
– Я его помыл вчера.
Что правда, то правда. Помыл в бане и потом феном сушил, как ребенка, пока пудель блаженно подставлял под струю горячего воздуха то бритое пузо, то спину с проплешинами. Два часа потратил, дурень.
Лучше б Григорий об этом не напоминал. Алевтина глубоко вдохнула, и плотину прорвало.
– Весь вечер убил на пса! Посмешище! Кого ты из себя корчишь? Думаешь, я не понимаю, что дальше случится? Запала твоего на две недели хватит, а потом мне придется с ним возиться! – Она брезгливо кивнула на собаку.
– Не придется, – тихо возразил Гриша.
– Молчи! Игрушку себе нашел, тоже мне! Еще и завещанием прикрылся! Совесть есть у тебя?
– Алевтина…
– Хорошим хочешь быть для всех? Вроде как последнюю волю исполняешь? Я тебя насквозь вижу, какой ты хороший! Паршивец ты, паршивцем был, паршивцем и останешься! Баб своих вспомни!..
– Баба Лиза меня назначила…
– У Елизаветы было время с ним цацкаться, а у меня нету, – отрезала жена. – Я с тобой вожусь, как с инвалидом, прости господи. Нос тебе подтираю, кормлю-пою-обшиваю. Не хватало мне еще собаки!